Марина - [7]

А потом стало тихо и покойно.

Семеновна проснулась рано. Голова болела. Но день был добрый. Вчера первой в стаде возвращалась с поля рыжая корова. Рыжая корова — к доброму дню, правду люди говорят. И день действительно был добрым. Бабка и дед Клок ушли на работу, Петька на придворке стучал топором. Пол был белым и горячим. На нем лежали желтые солнечные квадраты. Семеновна посидела на полу: это было хорошо, это было очень хорошо.

По избе протопали ежи. Семеновна поднялась с пола и посмотрела в зеркало. Не понравилась сама себе — лохматая. Причесалась, сняла платье. Походила голая. Без платья было совсем хорошо. Вспомнила, как Леночкина мама хвалила ее ноги. Посмотрела. Ноги как ноги. Конечно, не кривые. Потом попыталась посмотреть на ресницы. Закрыла один глаз и тихонько смотрела другим. Ресницы действительно были длинные и лохматы

Потом Семеновна осмотрела всю себя кругом. Не понравился круглый, выпирающий живот. Хлопнула по нему кулаком, выругалась:

— У–ту! Картошное пузо! Потом начала с сожалением одеваться. Оделась. Собрала узелок: уходя, бабка Домаша наказала снести деду Клоку обед. Сегодня он погнал стадо на дальнюю кручу. Обедать домой не пригонится.

— Куда, Семеновна? — спросил Петька.

— Деду Клоку перехватку понесу.

— Гляди, не заблудишься?

— Не–а…

— Иди сюда, — позвал Петька.

И когда Семеновна подошла, натянул ей на голову свою кепку.

— Чтоб голову зря не пекло.

— Не напекет! — зареклась Семеновна и двинулась в путь.

Села верхом на палочку, выехала за деревню.

— Бог в помощь!

— Куда идешь, Семеновна?

— На дальнюю кручу. Деду Клоку перехватку несу.

— А–а… к деду Клоку…

Бабы сунули ей букетик красной земляники. Земляника очень вкусно пахла, но Семеновна к ней не притронулась. Хотела снести деду. Только одну ягодку съела. Потом еще одну. И еще одну. А земляника–то и кончилась!

Скажи–ка, дядя, ведь недаром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

От Петькиных стихов шагалось легко–легко. А потом Семеновна услышала рев коров и блеянье овец. Все это покрывал голос деда Клока. Он, как всегда, сидел на взгорочке и пел:

Ах, родители мои,

До чего Ваню довели…

Это была любимая Клокова песня, хотя никто в деревне так и не узнал, до чего же довели Ваню. Незнакомое слово, незнакомая песня. А все потому, что дед Клок с другого места.

Вокруг стада, щелкая кнутом, носился подпасок Васька Федяй.

— А, маленькая полета идет! — закричал дед Клок, резво вскочил на ноги и понесся навстречу Семеновне.

«И какой он Клок, клочок какой–то, ветром носит», — подумала Семеновна.

На фуфайке деда Клока лежал маленький беленький ягненочек. Семеновна прилегла рядом с ним. Болела голова, ломило в плечах. Свет в глазах дрожал.

— А чего, полета, такая невеселая? — спросил дед Клок.

Не знаю, чего–то тошно, — пожаловалась Семеновна.

— У–ту! Хочешь, развеселю?! — закричал дед Клок. Не дождавшись ответа, он резво встал на руки, прошелся колесом.

Семеновна засмеялась, и от смеха ей стало больно в горле.

И вдруг навстречу пошла баба, огромная, как копна, да это и была копна! Шла и давила, давила!

— Пусти! — закричала Семеновна, но баба не отпускала ее, она взяла ее на руки и подняла высоко–высоко над головой. Вот сейчас бросит, вот сейчас…

— Не бросай, не бросай, не броса–а–а–а–ай! — кричит Семеновна. Но копна выпускает ее из рук, и она летит и летит куда–то глубоко вниз.

И сколько можно падать вниз? Петька, ты же говорил, что набьешь всякого, кто будет меня обижать. Так чего ж ты не идешь? Бабка Домаша, где ты? Где ты, дед Клок?!

Семеновна приоткрыла глаза и сразу же зажмурилась. Мимо ее лица летел белый аист, почти задевая ее крыльями… Она так хотела поиграть с этим аистом, но он жил и летал высоко и никогда не давал себя потро–гать.

И Семеновна все шире и шире раскрывает глаза, чтобы рассмотреть аиста вблизи. Это не аист. Это чьи–то холодные руки.

Над Семеновной склоняется чье–то незнакомое лицо:

— Доченька, Мариночка, деточка моя.

Что это еще такое? Что за Мариночка? Какая Мариночка? И запах… Очень знакомый запах. Нет уж, не проведешь, я знаю, кто ты… Ты злая Леночкина мама. Уходи…

— Уходи! — кричит Семеновна.

— Да это ж я. Твоя мама. Я привезла тебе конфеты игрушки. Ты посмотри как следует — сразу узнаешь.

Нет уж, теперь не проведешь.

— Уходи, а то Петьке скажу. Петька, Петька! — хны–чет Семеновна.

Из молочно–белого тумана вырастает Петька. Он про| тягивает к лицу Семеновны руки, гладит ее мокрый лоб. Привычный запах бензина успокаивает Семеновну, и она притихает.

— Петька, где Женька с Галькой, а?

— Женька окотенилась, — сообщает Петька.

— Принеси ее мне, — Семеновна переворачивается на другой бок, — я Женьку хочу, она теплая…

Чужая красивая тетенька, от которой пахнет сиренью, сидит, положив голову на руки. Вроде плачет.

У Семеновны все еще дрожит в глазах свет, и болит голова, и сухо во рту, и дышать трудно, но ей все равно становится жалко красивую тетеньку.

— Ну чего ты плачешь? — спрашивает она. — Слезами горю не поможешь.

Тетенька внезапно подбегает к ней, целует в глаза, в лоб, в шею, в лицо:

— Доченька моя… Девочка моя!

Семеновне неудобно под ее горячими поцелуями, но она не плачет.