Марина - [6]

— Это с тобой черт, господи, прости, — тихонечко бубнит Семеновна, чтобы бабка, упаси боже, не слышала, и отправляется в обратный путь, но прежде снимает сандалии, надевает их на хворостинку и топает босиком. Дорогой она думает о святой воде.

«Может, я теперь святая? — думает Семеновна. — А что, если б я стала святой, мне бы бог дал голубой велосипед?»

Народу в деревне сегодня много. И все окликают:

— Э, Семеновна!

— Куда идешь, Семеновна?

— Чего мокрая?!

Надо зайти домой переодеть платье. Жалко. Ведь новое.

Дома сидели Петька, бригадир Стаська и Колька Дуб. Все трое о чем–то громко, перебивая друг друга, разговаривали.

— С–с–с–си–меновна, па–а–а–ди сюда! — выдохнул Петька и захохотал.

— У–ту!!! Бесстыжая харя! — отмахнулась Семеновна. Поклонилась Кольке Дубу: — Здрасти, кум…

На Стаську даже и не взглянула. Только подумала про себя: «Нелегкая принесла…»

— Петь, — спрашивает Семеновна, — а где Женька с Галькой?

— Ушли, — и стучит по столу.

— Ишь, до чего налакался! — возмутилась Семеновна. — Даже скотина из дому разбегается.

Мужики замолкают и смотрят на Семеновну вытаращив глаза. Семеновна, сняв мокрое платье, ходит по избе и ищет, чего б надеть.

— Ить как трезвый — человек как человек, а напьет–ся — хуже гада какого, — одновременно делится она с Колькой Дубом. — Пропащий человек. Начисто.

— Ах ты моя пташка, ах ты мой кузнечик! — кричит Петька и, растопырив руки, идет на Семеновну. Хватает её, барахтающуюся, и сажает к себе на колени. — Ты спрашивала, где моя совесть? (Стук по столу.) Вот моя совесть! — Петька долго качается, прежде чем поцеловать Семеновну.

— Тьфу, нечистый дух! — плюется она, соскакивает с Петькиных колен и, схватив старое платье, бежит из Дому.

Она идет среди праздничной толпы. Ванька Ганичев играет на гармони. Парни орут какие–то частушки и отча–янно ломаются: выгибаются, как пьяные, колотя по земле частоколиной. Девки в другом кругу, вокруг Ваньки Кур–нова. Поют частушки:

Ты не думай, дорогой,

Не думай, ягодиночка, —

Ты подметочка моя

С–под левого ботиночка.

Бабы торжественно возвращаются из церкви. Бабка Домаша тоже с ними. Семеновна, осторожно прячась за спины, обходит бабку Домашу. Не хочется попадаться ей на глаза.

Посреди деревни уже устроили круг. В кругу пляшут Проня Клопиха и дед Борька, пасечник. Семеновна, изо всех сил работая локтями, пропихивается вперед. Проня Клопиха плясать кончает. Умаялась. Дед Борька ходит по кругу и вызывает плясать какую–нибудь бабу. Семе–новна стоит, палец в рот, и с интересом смотрит, как строгий дед Борька улыбается до самых ушей и ходит по кругу на полусогнутых ногах. Вдруг кто–то как толк| нет Семеновну, а она ка–а–а–к вылетит на середину круга!

— А ну покажи ему, Семеновна!.. — слышит она со всех сторон.

— Ай Семеновна, ай кремень девка!

Что Семеновне остается делать? Она упирает руки в боки — и пошла, и пошла! Ну и плясала же она! И плечиками, как Проня Клопиха, поводила, и глазами во все стороны крутила. Дед Борька перед ней даже вприсядку заходил. Потом с ног Семеновны упали сандалии, и она стала плясать босиком. Совсем деда Борьку уморила:

Дорогой мой, дорогой,

Тебя в болото головой,

В маленьку болотнику —

Зачем завлек молоденьку!

Когда она кончила плясать, к ней со всех сторон потянулись руки. Просто руки и руки с конфетами. Дед Борька поднял ее и сказал:

— Ах ты кровушка ты наша, ах ты Семеновна…

Семеновна смотрела на всех и улыбалась. Это было хорошо.

Семеновна уж давно сидит за столом, ждет, когда бабка начнет кормить, а бабка все уговаривает гостей:

— Дорогие гости, может, где вас берегли и получше, но не побрезгуйте моим вдовьим ужином.

— Да не надо, да мы не хочим, — отвечают гости. Гостей под вечер собралось много: обедали у других родичей, а уж ночевать всегда принято у бабки Домаши: дом большой, семья маленькая, всем места хватит.

На лавках сидят дед Захар с бабкой Захарихой, четыре громадные девки — дочки Кольки Дуба — и его сын Ванька.

Сам Колька лежит на белом, выскобленном к празднику полу и храпит во всю носовую завертку.

Огромный, с неровными косыми плечами, он и правда похож на корявый дуб, покалеченный молнией.

— Уж чем богаты, тем и рады, — говорит бабка Домаша.

Бабка гремит ухватами, вытаскивает чугун–ведерник со щами, наливает в громадную чашку, раскладывает ложки.

— Да не надо, да мы не хочим, — поют свое гости.

— Пожалуйте к столу…

— Да не надо, да мы…

— Чего ты их уговариваешь? — не выдерживает Семеновна. — Не хочут они… А я хочу, — и чуть не слетает с лавки от бабкиного тумака.

Гости смеются и рассаживаются за столом. Дружно стучат о чашку деревянные ложки. Петька растягивает меха, и тоненькая жалостная мелодия со вздохом отлетает от гармони:

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне…

Дед Захар, скривив страдальчески рот, поет о неведомой ему стране Трансваль.

— Домашк, — как сквозь вату слышит Семеновна, — девка–то заморилась… Неси спать…

Потом Семеновна ничего не слышит, потом опять слышит:

— А в Горелом болоте баба живет… Недобрая, у! Как станет на дорогу — все загородит, быдто копна…

— Хозяйка–то под стол полезла, глядь: а под столом хвост. И копыта, вот что еще, братцы вы мои. Она спички–то подобрала, а что дальше делать — не знает… А что тут сделаешь, когда пришелец какой с хвостом или недобрик у тебя сидит? Только и есть, что петуха ждать…