Марина - [9]

— Напишу, сразу напишу. Всем напишу. Тебе, Петуниха. Тебе, Павлюниха. Тебе, Колбасиха. Тебе, дядька Колбас. И деду Борьке, и Захару с Захарихой…

Семеновна неловко поправляет красивое новое зеленое пальто и городскую шапочку. Прикладывается по очереди ко всем щекам мокрым круглым ртом.

— Прощай, Анна, — сочувственно, тихо говорят бабы. Дед Клок трогает лошадь.

— Не забывай, Семеновна! Как же далеко они едут! Все дальше и дальше, незнакомей и незнакомей.

Эта песня так хорошо ложится на дальнюю, медленную дорогу.

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне.

Семеновна поет эту песню во все горло. Ее заглушает дребезжащий постук телеги.

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне.

На станции поезд стоит три минуты. Он скоро придет, а потом сразу. же тронется. Без гудков, без сигналов. И Петька в белой рубахе помчится следом. Дребезжанье его старого, огромного велосипеда потонет в шуме поезда. Он будет что–то кричать, захлебываясь ветром и словами. С одичалым одиноким лицом. А потом отстанет, потому что колеса его велосипеда намного меньше колес поезда. И никогда больше не уткнуться в знакомую грязную куртку с таким родным запахом бензина.

Мелькнут у коновязи дед Клок со спадающими ватными портками, бабка Домаша в белом платочке. Где–то там совсем далеко, как на картинке, проплывет мимо Польшино. И в табачной духоте общего вагона непонятными словами заплачет шестилетняя девочка:

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне.

Часть II. ОХТИНСКИЙ МОСТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Наверное, кто–нибудь другой справился бы с этим делом гораздо быстрее, чем я.

А все потому, что у меня лицо такое. Увидев мое лицо в окошечке кассы, кассирши заставляют окошечко счётами и говорят:

— А ты можешь и подождать… — И уходят, как они выражаются, «на минуточку».

Взглянув мне в лицо, официантки говорят, что свободных мест у них нет, а шоферы никогда не останавливают такси, если я стою на дороге с поднятой рукой. Ну и, конечно, все они обращаются ко мне на «ты».

И вот теперь, оформляясь на работу, я часами жду разных начальников и инструкторов, а они, пробегая мимо, кидают:

— Подожди минутку, я сейчас. — И тут же забывают обо мне, а я сижу тихо и боюсь напомнить.

Я думала, что у меня спросят биографию, даже начало придумала, чтоб это было смешно:

«…Говорят, что я родилась в сорок пятом году. Утверждают, что в городе Ленинграде…» Мне показалось это необыкновенно остроумным, но дальше что–то не пошло.

Остроумие не вязалось с моей сутулой фигурой, с моими круглыми очками в черной оправе, с моим тихим и глухим голосом. Вернее, голос у меня мог быть и не тихим, но он все равно не был рассчитан на остроумие в общественных местах.

Мне было восемнадцать лет, и меня еще никто не целовал.

Я носила мальчишескую прическу с уродливой челкой до бровей, искажающей лицо. Зато челка скрывала детские прыщики, которых я стыдилась больше всего на свете. Теперь бы мне тогдашние заботы!

Поступать в институт я не стала. Во–первых, потому, что не знала точно, чего я хочу. А во–вторых, нас, родившихся в сорок пятом, было слишком много — в институтах сумасшедшие конкурсы. А я никогда не любила конкурсов, экзаменов и спортивных соревнований, Я совсем неплохо училась в году, но на экзаменах меня нападал столбняк. Школьные учителя это знали и щадили меня, но не они принимали экзамены в институтах.

Вот так я и попала на завод. И думала, что там у меня спросят биографию и вообще будут спрашивать. Хоть что–нибудь. Обо мне. О семье. О школе. А у меня ничего не спросили, кроме того, что было написано в паспорте. Это было мое первое разочарование.

Помню только, что в нескольких местах спросили:

— Мальчик, а ты совершеннолетний?

Это потому, что у меня была шапка–ушанка. Наконец какая–то задымленная комнатушка начальника пожарной охраны — еще один инструктаж, и…

— Новенькая? — сердито спросил меня серьезный паренек в фетровой шляпе с отрезанными полями, когда я вырвалась оттуда уже со всеми положенными подписями.

— Да.

— В технике безопасности была?

— Была где–то…

— Я спрашиваю конкретно.

— Нет, наверно…

— Пошли.

Он шагал впереди меня огромными шагами и не оборачивался.

Мы шли по скользкому металлическому полу цехов, по асфальту двора, взбирались по каким–то лестницам, опускались на лифтах и даже прокатились на мостовом кране.

Завод был совсем не то, что обычно показывают в кино. В жизни это больше потрясает: гудит, гремит, трясется все вокруг, снуют желтенькие яркие автокары — зевать не приходится.

И потом — это был м о й завод, и, чувствуя свою к нему причастность, я наполнялась таким ликованием и восторгом, что даже перестала остерегаться автокаров, о чем мне в не совсем приличных выражениях напомнили чумазые автокарщики.

Я вернулась с неба на землю, начала пристально вглядываться в здания гудящих цехов, в перекрытия, их соединяющие, в огромные башенные краны. Неужели когда–нибудь я буду разбираться во всех этих лабиринтах, знать, где что находится, неужели когда–нибудь перестану бояться передвигаться здесь без провожатых, шарахаться от вспышек электросварки? Это существо — завод — мне нравилось.