— Этот стан называется «сигара», — орал паренек. — Запиши сейчас же… Когда на нем работаешь — нужно закрывать решетку. Ясно?
— Ясно…
— А одна женщина… подожди, сейчас посмотрю, как ее фамилия… Нелидова… ага… она забыла закрыть решетку, и ее затянуло… Одежду всю в клочки, а ее перебросило на другую сторону стана… совершенно голую… Ты записывай… Нелидова… голая…
Я послушно записывала, потом снова бежала за пареньком, а сама пыжилась от гордости, что вот я, такая, свободно передвигаюсь среди печей, «сигар», барабанов и волочильных станов.
Мне казалось, что я выгляжу необыкновенно элегантно на фоне всего этого оборудования, а в голове уже была готова блестящая речь для школьных подруг, для этих дур, которые пошли в институты или сразу же забились в какие–то шараш–монтажные конторы, в то время как я… Я была похожа на всех героинь романтических кинофильмов.
— В трубу надо лазать в противогазе, — продолжал паренек уже на дворе, показывая мне на огромные заводские трубы.
— А зачем мне лазать в трубу?
— Не спрашивай, записывай… И я записывала, гордая своими новыми познания, пока вдруг рядом со мной не грохнул такой оглушительный хохот, что карандаш выскользнул из моих рук.
— Уже сорок минут эту дылду за собой таскаю, а она хоть бы что, записывает…
Толпа гогочущих парней обступила меня, взяла в кольцо.
Кто–то выхватил мой блокнот, стал читать: «Полости запыленных труб прочищаются обыкновенным кухонным ершиком…»
Громче всех гоготал мой провожатый.
Наверное, надо было заплакать, или набить ему рожу, или…
Но я вдруг почувствовала, что улыбаюсь. Вначале через силу, чтобы не заплакать, потом оттого, что представила, как расскажу все это тем же подругам, и, наконец, оттого, что, оказывается, не всем наплевать, что на заводе появился новый человек.
Мы прохохотали до конца обеденного перерыва, потом все стали расходиться и, расходясь, еще долго оглядывались на меня. Я цвела.
— Где будешь работать? — спросил мой знакомый.
— На машиносчетной станции.
— Надбавишь трояк в получку по знакомству… Ой, смехота!
Ушел и он, а я осталась одна посреди огромного двора и сразу же растеряла всякую уверенность в себе и элегантность, особенно когда увидела в темном оконном стекле свою сутулую, долговязую фигуру, растерянную физиономию с открытым ртом, несуразное длинное пальто, по–извозчичьи подвязанное кушаком.
Я не заплакала только потому, что именно в этот момент стала выдумывать, что я совру девчонкам. Вот примерно то, что я потом рассказывала:
…Он увидел меня и сразу заинтересовался… Красивый — с ума сойти!!! Все время за мной следил, пока я ходила по заводу, а потом подходит и говорит: «Вы, я вижу, впервые у нас. Если разрешите, я вас повожу по цехам…»
Девчонки еще долго потом спрашивали, как поживает этот таинственный «он», но я забыла, как я его нарекла, поэтому в конце концов решила от него отказаться, и когда подруги спрашивали о нем, я загадочно молчала, намекая на что–то таинственное. Мои подруги были еще глупее меня, поэтому верили.
Вообще у нас была этакая романтическая, порывистая компания. Мы вели умные разговоры о личности и толпе, о личности и народе и почему–то считали себя личностями, а всех остальных — народом. Само собой разумеется, что и свое появление на заводе я расценивала как хождение в народ. Я пришла «узнавать жизнь»…
Стою среди огромной светлой комнаты, наполненной самыми разнообразными шумами: прерывистое, будто заикающееся тарахтенье счетных машин, скрежет перфораторов и мягкое, приятное тюканье пишущих машинок, почти живое — до того мягкое и редкое, неритмичное: печатают непрофессиональные машинистки.
Я стою и жду, пока на меня обратят внимание. Я уже была здесь, когда оформлялась, а теперь вот пришла работать.
Тогда, да и сейчас, на меня совсем не обращают внимания. Хотя, как потом выяснилось, уже после первого моего посещения мне перемыли все косточки и после короткого обсуждения большинством голосов было решено, что я малость «с пылинкой». Но это я узнаю потом, а пока я вижу, что всем на меня плевать.
— Вот твое место, — говорит мне начальница Вера Аркадьевна. Она хлопает меня по плечу, и я сжимаюсь под ее рукой. Начальница же!
Сажусь туда, куда она показывает.
— Это, девочки, новая сотрудница, — поощрительным голосом говорит она. — Зовут Мариной… Прошу любить и жаловать.
Я не знаю, что делать. На всякий случай встаю и кланяюсь. Вроде бы шелестит смешок, но когда я вглядываюсь в лица — ничего подобного, все серьезные.
Я замечаю очень много молодых лиц, мне даже кажется, что человек десять, хотя потом выясняется, что только четыре девчонки моего возраста, другие гораздо старше. И мне кажется, что девчонок много и что они все на одно лицо. Наверное, потому, что они очень уж одинаково одеты: эти нейлоновые кофты со всякими штучками на груди и на манжетах, юбки с крупной складкой по центру, ну и, конечно, начесанные до поднебесья гривы делают их похожими на официанток и друг на друга. Может быть, потому я и показалась «с пылинкой», что была не так одета и причесана?
— Ладно, ладно, поглазели и хватит, — шутит Вера Аркадьевна. — Валя, будешь делать ошибки — прибью…
