А остальные между тем разошлись вовсю.
— Я ему позвонила и сказала: раз не пришел — к черту! Имущество пополам, а ребенка об пол.
— Как, у вас будет ребенок? — неожиданно для себя встреваю я, всей душой сочувствуя Лиле.
Они переглядываются и хохочут.
— Это так только говорится, — поясняет мне Валя.
— А он мне и говорит: почему у вас такие грустные глаза? — поет свое Кубышкина.
Здесь, оказывается, не принято реагировать на чужие рассказы. Главное — говорить самому. Я заметила, что они даже могут говорить все одновременно, и каждой совершенно наплевать: слушают ее или нет. По крайней мере, если кому–нибудь из них вдруг надоест ворочать языком и она остановится на середине фразы — никто не попросит продолжать. Вот и сейчас — Лиля прерывает воспоминания Кубышкиной и говорит, обращаясь ко мне:
— А ну–ка, сними очки…
Я покорно снимаю очки.
— У тебя глаза красивые, — говорит она категорически, — не носи очки…
— Но я слепая…
— Что, совсем не видишь?
— Нет, почему…
— Под машину не попадешь?
— Нет.
Она решительно забирает у меня очки.
— Сейчас в столовую пойдем… Так пойдешь…
Я пожимаю плечами.
— Что у тебя за прическа? — вдруг возмущается Лиля, хватает расческу и начинает начесывать мои волосы. Потом мне подводят глаза, красят губы, мажут какой–то дрянью лицо, и когда я снова гляжу в зеркало, я вижу там еще одну девицу, похожую на всех, как две капли воды. Но мне это, кажется, нравится. По крайней мере, я невольно подтягиваю лопатки.
В столовой мы все сидим за одним столиком. Разговариваем— об актерах. Очень громко. Потому что вокруг много мужчин и каждая из нас кокетничает.
Валя стреляет глазами во все стороны, причем, встретившись взглядом с кем–нибудь из парней, обязательно краснеет. Света брезгливо вытирает вилку и ложку салфеткой, так же брезгливо ест, будто ее кормят тараканами.
И только Кубышкиной море по колено. Она со всеми на «ты» и за руку. Ей не дают спокойно поесть знакомые. Они подходят к ней, здороваются, называют по фамилии, хлопают по плечу и вообще ведут себя по–пионерски. Я смотрю по сторонам и очень жалею, что у меня отняли очки.
Не знаю даже, кого мне надо увидеть, но поисками я занята уже с год. Вглядываюсь в лица прохожих, coce–дей по трамваю, присматриваюсь к бабкам в очередях, и, если слышу про какого–нибудь «высокого, красивого парня», который женился, я испытываю необыкновенные муки. Я краснею и наполняюсь слезами, если высокий, красивый парень вдруг посмотрит на меня, а я увижу у него на пальце кольцо, хоть я не знаю его и никогда не узнаю, а просто мы едем навстречу друг другу на эскалаторах метро, чтобы через секунду разминуться.
Весной я ношусь по улицам одна и разговариваю сама с собой. Мама не верит, что я хожу одна. Мучается и думает всякое. Зимой я катаюсь в теплых львовских автобусах и ловлю лица.
Мальчики из нашей школы меня не занимают. Они все умненькие, начитанные и ершистые. Он — не должен быть таким. С ним я не должна бояться сказать слово, он должен быть добрым.
Одно время я романтически обожаю главаря парней с нашей улицы — огромного Серегу Волнягина. Наставляю его на путь истинный, приношу ему книги по своему выбору, а он снисходительно заступается за меня перед уличной шпаной и рассказывает, как он любит красивую, глупую, наиглупейшую из глупых (ненавижу ее) Лариску Мокрую.
В этом году его забрали в армию, и опять ничего нет, даже этого.
И вот теперь — столько новых лиц! Неужели его нет и здесь?
— Ну что смотришь, нравится кто–нибудь? — спрашивает Лиля.
— Вон тот, — киваю я на высокого, рукастого, больше всех подходящего к моему идеалу (хоть лица я без очков не вижу, но надо же как–то отплатить за откровенность Лили и всех девчонок).
— У тебя губа не дура, — говорит Лиля, — это самый большой бабник на всем заводе!
Девчонки хохочут.
— Эта вакансия занята… Его Светочка давно имеет в виду, — сообщает Валя.
— Брось врать, — зло отмахивается Света.
— Хитрая ты, Светка, себе на уме… — говорит Лиля. — Я вот старше тебя, да и то не такая…
Наверное, они разговаривают на эту тему не в первый раз, Потому что Света не очень чтобы обижается. Но мне ее все равно жалко.
— Да не очень он мне и нравится, — говорю я. — Потом, даже если бы и понравился, — не с моей физиономией отбивать…
И все опять хохочут. Кажется, я угадала верный стиль поведения — надо мной все время смеются. Это не так Уж приятно, но зато легко. Интуиция подсказывает мне, что слыть смешной дурочкой — безопасно. Только, кажется, не все верят в мою абсолютную глупость, а больше всех не верит Лиля. Та самая Лиля, которая больше всех смеется. Я замечаю несколько ее взглядов, преисполненных, как мне думается, самого жгучего интереса. И мне ужасно хочется кинуть какую–нибудь неожиданно умную фразу, чтобы оправдать этот интерес. Но случай не представляется.
И вот я работаю здесь уже полгода. Все реже и реже ко мне приходят школьные подруги, а когда приходят — мне не о чем с ними говорить. Мы еще продолжаем посещать друг друга в дни рождений, но они проходят все скучнее и скучнее, расходимся все раньше и раньше. Конечно же, я и тут успеваю сделать вид, что тороплюсь домой только потому, что очень уж устаю на своей трудной, неслыханно ответственной работе.
