Марина - [19]

…Если он захочет — я никогда не буду сутулиться Я буду ходить прямо и часто улыбаться. Я перестану говорить извиняющимся голосом, и у меня никогда больше не будет такого лица, глядя на которое всем кажется возможным не принимать меня всерьез.

Не заходя в комнату, я прошла на кухню. Алька ждала меня и, как только я вошла, поставила подогревать суп.

— Давно спят?

— Давно. В комнату не ходи. Разбудишь — опять дет скандал. Устала?

— Нет. Я влюбилась, Алька. Алька с непонятным выражением пожала плечами.

— Что же ты молчишь?

— Да ну… — Алька опять не договорила, а вытягивать из нее дальше было бесполезно, потому что если уж ей взбредет в голову остановиться на середине фразы, то никакими силами не заставишь ее продолжать.

— Алька, ты хочешь спать?

— А ты?

— Я нет.

— А я нет, раз ты не хочешь.

— Пошли?

— Пошли. Алька на цыпочках прокралась в комнату и вытащила свое пальто.

Мы выходим на улицу и поднимаем воротники, уж у нас принято.

Надеяться на то, что Алька начнет у меня что–то расспрашивать, не приходится, а мне самой не хочется первой лезть к ней с рассказами. Молчу. Жду. Когда ей наконец взбредает спросить у меня: «Ну что там опять?» — я уже не чувствую в себе никакого желания исповедоваться, тем более, что рассказывать совсем нечего. Я просто отмахиваюсь от ее вопроса. Дальше мы уже идем молча. Идем быстрым, сумасшедшим шагом, таким, каким совсем не принято гулять.

Ни о каких разговорах при такой бешеной ходьбе не может быть и речи.

Минут двадцать ходу — и мы на Охтинском мосту. Потом на правом берегу.

Немного по берегу и, оглянувшись по сторонам, ныряем вниз, к Неве. По старым, проломившимся деревянным ступеням, где мы знаем каждую щель, каждый пролом.

Днем здесь бывает много народу, поздно вечером — никого, и поэтому мы уже года два считаем это место своим.

У старого, гнилого сарайчика давно уже валяется разбитый, расщепленный обрубок бревна. Мы садимся на него и закуриваем.

Напротив горят синие окна комбината имени Кирова, их светящиеся отражения ломаются в воде. Стена сарая защищает нас от ветра.

Зачем нам это место? Почему мы так прилепились к нему и делаем в день несколько лишних километров, лишь бы покурить именно здесь? Не знаю.

Здесь пахнет той самой беспокойной травой, что обычно растет между железнодорожных рельсов на далеких станциях.

А может, и не травой это пахнет, а жирной гарью, летящей с паровозов? Мазутом? Знаю только, что этот запах обычно сопутствует путешествиям, и от одного запаха у меня какое–то волнение.

Это я придумала, чтоб в городе было «наше место».

О чем мы с Алькой там только не говорили, чего не выдумывали!

Охтинский мост, такой огромный и гудящий, будто по нему проходят сильные токи, тянул нас к себе, наверное, еще потому, что нам нравилось владеть им. Это был наш мост.

И потом… Он так похож на железнодорожный!

А этот травянистый скат к Неве!

Сколько нужно воображения, чтобы поверить, что в огромном городе есть никому не известное, неисследованное место, глухое и таинственное, существующее только для нас.

Скрипучие ступеньки, куст чахлой черемухи, бурьян и лопухи…

— Это же, черт побери… — неопределенно говорит Алька.

Очевидно, она чувствует то же самое, что и я.

— Здравствуйте, Мельпомена… Я вас сразу узнал.

— Здравствуйте…

— Я так и знал, что вы позвоните…

— Откуда?

— Догадался. А что это вы сегодня не такая нахальная, как вчера?

— А разве я вчера была нахальная?

— Не очень чтобы очень, но было немного… Может! вы сегодня расшифруете себя?

— Пожалуйста: ваша триста первая жертва…

— Ха–ха–ха…

— Что же вы вчера не звонили?

— Боялась надоесть… Или лишнего наговорить.

— Да, этого стоит опасаться… Я понимаю его слова так, что ему просто надоело со мной разговаривать. Скучно, наверное. А я так много болтаю.

— До свидания.

— Ну почему же до свидания? Скажи–ка лучше что–нибудь смешное, Мельпомена.

Когда мы идем в столовую (до чего же я воздушна, до чего же я едва касаюсь пола ногами), он попадается нам навстречу.

Остановился. И вдруг улыбнулся радостно, сам, наверное, не ожидал, что улыбнется.

— Привет машиносчетной…

Никогда не обращал на нас внимания, никогда не замечал, а тут вдруг…

— Привет! — хрипло отвечаю я. Только я одна и ответила с перепугу.

А он совсем уже засмеялся. И вдруг побежал вприпрыжку, через две ступеньки — благо ноги длинные, как у аиста.

— Ну, теперь не упусти, — шепнула мне Лиля.

А Светка посмотрела так… Когда мне раньше говорили, что женщины понимают друг друга с полувзгляда, я не верила.

Может быть потому, что до этой минуты не было во мне ничего такого уж особенно женского, а тут вдруг я поняла, что мы со Светкой враги. И что Лилины наскоки на нее не так уж несправедливы. И еще я заметила, что у нее низкий лоб, узкие глазки и узкий, сытый ротик, что и отметила со злорадством.

— Плевала я на это удовольствие, — сказала я.

Но мне, кажется, никто не поверил.

Весь июль он был в отпуске. И жизнь потеряла для меня всякий смысл. Он уехал, и город стал безлюдным.

Я только работала и спала. Не читала ничего, кроме стихов, не бродила по городу. Странное, неведомое мне раньше одиночество — он уехал. Он уехал! И какой смысл стараться быть красивой, какой смысл искать чего–то, когда все уже найдено и все — в нем!