Марина Цветаева - [30]

Приятно губам ничьими быть,

Я люблю свой пустынный порог…

Зачем ты приходишь, ты, чье имя.

Приносит мне ветер дорог?

Стихотворение, написанное в октябре, явно адресовано Эфрону и заключает в себе как подчеркнутую ревность к нему, так и боль ожидания того, что в жизни Цветаевой будут другие возлюбленные.

О юноша, ты не один, разбивший ее чары.

Восхищаясь огнем этих нежных губ,

О, первый, не твое, а мое имя

Ее любимый ревниво вспомнит.

Цветаева тоже предчувствует конец. «Цыганская страсть разлуки!/ Только встретишь — уж рвешься прочь!» В другом стихотворении, написанном в ноябре, Цветаева дает волю ностальгическим воспоминаниям о начале их любви: санный бег по снегу, Парнок, «сцеловывавшую» снежинки с ее шубки, но «за широкой спиной ямщицкой две не встретятся головы». Обе женщины с самого начала чувствовали, что их отношения не могут продолжаться. Последняя поездка в Санкт-Петербург в декабре вызвала напряженность между ними, едва не приведшую к разрыву. Они были приглашены Софьей Чацкиной и Яковом Сакером, издателями журнала «Северные записки», в котором печатались их стихи. Вскоре после приезда Цветаева планировала посетить частный литературный вечер, где она надеялась встретиться с Анной Ахматовой, выдающейся поэтессой того времени, и послушать Михаила Кузмина, известного поэта, который читал свои стихи под собственный аккомпанемент на гитаре или рояле.

Цветаева так описывала сцену в письме Кузмину с непроставленной датой, написанном около 1921 года:

«Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т. е. это была женщина. — Господи, как я плакала! — Но это не важно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и поэтому особенно меня уговаривала. Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима. (Темная комната — синяя лампа — мои слезы…) А у меня голова не болела — никогда не болит!»

Цветаева была раздражена возражениями Парнок по поводу ее ухода и раздосадована, когда Парнок попыталась убедить ее пойти. В их отношениях появилось недоверие:

«— Соня, я не поеду!

— Почему? Я ведь все равно — не человек.

— Но мне вас жалко.

— Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь.

— Да — он будет петь, а когда я вернусь, Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду!»

Но она поехала. Ахматовой не было в городе, но она встретилась с Кузминым и его друзьями, и в нее влюбился Осип Мандельштам. Она очень хотела остаться подольше, но чувствовала, что должна уйти из-за Парнок. Все старались убедить ее, что Парнок не ребенок, ожидающий ее. Внутренне она негодовала («к черту Соню!»), но знала, что никогда себе не простит, если останется. Итак, она ушла. Парнок спала, когда она вернулась.

В середине января, вскоре после возвращения Цветаевой и Парнок в Москву, к Цветаевой приехал Мандельштам. Впервые он увидел ее в Коктебеле, но ее стихи, прочитанные в Петрограде, заставили его почувствовать, что он должен лучше узнать ее как поэта и как женщину. Цветаева пригласила его в Москву и показяла ему любимый город. Когда он уехал, она зашла к Парнок. Ее ожидала потрясающая встреча: «Когда я, пропустив два мандельштамовых дня, к ней пришла — первый пропуск за годы — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная». Видимо, это была Людмила Эрарская, актриса, с которой Парнок проживет много лет. О подробностях окончательного разрыва известно мало. Очевидно, в их отношениях всегда существовала напряженность. Обе женщины были ревнивы, обе были сильными и требовательными, ни одна не хотела поступиться своей независимостью. Кроме того, Парнок была абсолютной лесбиянкой, а Цветаева нет. Уверенность Поляковой в том, что инициатором окончательного разрыва была Парнок, подтверждается стихами и письмом к Кузмину. Такой отказ также объясняет бурную и продолжительную реакцию Цветаевой, потому что это напомнило боль, которую в детстве ей причиняла мать. Цветаева не осознавала, что сама нанесла себе эту рану, пока в письме в 1933 году не упомянула этот период как «час моей первой катастрофы».

Однако тут мог быть и менее явный, подсознательный элемент. Он высказан во сне Цветаевой, описанном в письме Эллису в 1919 году — потребность ее матери (и ее собственная) всегда натягивать лук до предела. Если бы она ощутила, что ее собственная страсть ослабевает, это объяснило бы потребность в прощении, которое она выразила в прощальном стихотворении к Парнок, датированном апрелем 1916 года. Оно прославляет отношения, которые никогда не повторятся и поразительно соединяет их с тоской по матери.

В оны дни ты мне была, как мать,

Я в ночи тебя могла позвать,

Свет горячечный, свет бессонный,

Свет очей моих в ночи оны.

Благодатная, вспомяни,

Незакатные оны дни,

Материнские и дочерние,

Незакатные, невечерние.

Не смущать тебя пришла, прощай,

Только платья поцелую край,

Да взгляну тебе очами в очи,

Зацелованные в оны ночи.

Будет день — умру — и день — умрешь,

Будет день — пойму — и день — поймешь…

И вернется нам в день прощеный