Марина Цветаева - [32]

Надежда Мандельштам очень ясно показывает в воспоминаниях, что ее муж, должно быть, ощущал, что Цветаева принадлежала к тому «типу русской женщины, которая жаждет совершить что-то героическое и жертвенное, омыть раны Дон Кихота — хотя, по какой-то причине всегда происходит так, что, когда Дон Кихот действительно смертельно ранен и истекает кровью, такие женщины всегда заняты чем-то другим и не способны заметить, что что-то неладно». Действительно, Мандельштам в стихотворении, написанном вскоре после возвращения от Цветаевой, говорит, что «остаться с такой туманной монашкой означает накликать беду». И Надежда Мандельштам отождествляет «монашку» с Цветаевой. Эта довольно резкая интерпретация отношений, возможно, обусловлена ревностью, но, с другой стороны, Надежда отдает должное влиянию Цветаевой на творчество мужа:

«Наградив даром своей дружбы и Москвы, Цветаева как-то разорвала чары, которыми его околдовал Петербург. Это был чудесный дар, потому что с одним Петербургом, без Москвы нельзя было бы свободно дышать, испытывать настоящие чувства к России и внутреннюю свободу, о которой Мандельштам говорил в статье о Чаадаеве».

Мандельштам, со своей стороны, дал Цветаевой другое, более широкое видение мира. Показывая ему Москву, Цветаева осознавала поэзию истории города, сильнее ощущала культурную ситуацию.

Мандельштам написал Цветаевой три стихотворения; Цветаева ему написала девять. Она называла его «божественным мальчиком», «лебеденком» и говорила о великой нежности между ними. Возможно, самое поразительное стихотворение, это то, в котором она предсказывает его трагическую судьбу:

Голыми руками возьмут — ретив! упрям! —

Криком твоим всю ночь будет край, звонок!

Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам,

Серафим! — Орленок! —

Позже Цветаева напишет другу: «Я люблю Мандельштама с его путаной, слабой, хаотической мыслью, порой бессмыслицей (проследите-ка логически любой его стих!) и неизменной МАГИЕЙ каждой строки. Дело не в «классицизме», — … в ЧАРАХ».

Мандельштам был менее великодушен в своей критике поэзии Цветаевой. В эссе «Литературная Москва», написанном в 1922 году, он назвал женскую поэзию «разновидностью домашнего рукоделья» и особенно нападал на Цветаеву за отсутствие вкуса и историческую неточность ее «псевдопопулистской, псевдорусской» поэзии. Эта гневная критика, возможно, была больше вызвана тем, что Цветаева отвергла его, а не его литературными взглядами.

Лето 1916 года Цветаева провела с дочерью, Асиным сыном и их няней на даче сестры неподалеку от Александрова, родной деревни отца. Мандельштам приезжал повидать Цветаеву, но чувствовал себя не на своем месте в этой сельской обстановке. Этот визит описан в эссе Цветаевой «История посвящения». Как всегда, она переплетает настоящее и будущее, обращаясь в своей привязанности к Александрову и наследию отца. Она предается воспоминаниям и философствует, но центром эссе является Мандельштам. Он возникает как потерянный, немного нелепый человек, привыкший к городской жизни, который чувствует себя легко и просто в античной Греции своего воображения, но ужасается, когда Цветаева берет его на свою ежедневную прогулку по сельскому ь хадбищу.

Естественно, Мандельштам сбежал из деревни — подальше от сарказма Цветаевой, враждебности няни и докучающих детей. Глядя в прошлое, Цветаева даже немного жалеет его. Она ценила его как великого поэта, и, возвратившись в Россию вД93^ ГОДу_л она, справилась о нем. Он исчез в тюремном лагере в 1937 году и никогда не вернулся.

В России в те военные годы нововведения и эксперименты во всех областях искусства породили атмосферу творческого подъема, которая продолжала существовать в первые годы революции. О социальной роли искусства велись горячие споры, проводились публичные чтения. Это было время опьяненности идеями, мечтами, свободой — время, которое должно было позволить Цветаевой найти свой литературный дом. Она принимала участие во многих литературных собраниях; она искала слушателей и получала удовольствие от компании поэтов. Тем не менее она стояла особняком. Она творила сама, не нуждаясь ни в последователях, ни в наставниках. И она нашла свой новый поэтический голос.

В этот период она продолжала публично читать стихи, написанные с 1912 по 1915 год. Некоторые стихи появлялись в «Северных записках», но Цветаева была слишком занята, чтобы искать других издателей. Когда в 1919 году, уже при большевиках, она предложила рукописи в Государственный Литературный Отдел, ей отказали. В эмиграции — в Праге, Берлине, даже в Париже в 1928 году она пыталась найти издателя для этих стихов, но безуспешно. Она читала их на публичных чтениях, но только в 1976 году они появились в печати под названием «Юношеские стихи».

Первые стихотворения этого сборника продолжают личный лирический дневник поэта. Среди них стихотворения, обращенные к сестре, дочери, мужу; стихотворения — автопортреты. И всегда в них присутствует смерть. Основная тема разрушающей депрессии, истощающего страха старения и смерти от восторга прорывается с полной силой. И появляющееся осознание того, что она — поэт. Два поэтических цикла, «Чародей», адресованный Эллису, и цикл, адресованный Петру Эфрону, брату Сергея, послужили началом ее склонности к объединению стихов в циклы. В цикле, посвященном отношениям с Парнок, Цветаева достигает нового эмоционального уровня. Кроме того, он является водоразделом, с которого началось ее зрелое искусство. Ее стихи стали сдержаннее, проще, стали менее романтичными. Основными отличительными чертами формы стиха здесь являются синкопический ритм и оригинальный синтаксис — отсутствие глаголов где только возможно, использование тире, эллиптические конструкции.