Мао Цзэдун - [9]

Как бы Мао ни сокрушался, вспоминая о скаредности отца, свою расчетливость и стремление сэкономить в мелочах он явно унаследовал от него. На протяжении всей жизни в те моменты, когда дело касалось его личных потребностей, Мао отличался редкостным нежеланием покупать новую вещь, если можно было еще подлатать и заклеить старую.

Примитивный быт, окружавший Мао с детства, накладывал отпечаток на его привычки в целом. Представление о гигиене было у сельских жителей самым примитивным, водные процедуры практиковались, пожалуй, реже, чем в средневековой Европе. «Все общество пронизывало полнейшее равнодушие к тому, какое впечатление производил человек внешне, — писал один из современников Мао. — Роскошные шелка скрывали под собой немытую кожу, из-под соболиных обшлагов одежд мандаринов можно было видеть траурные, сантиметровой длины ногти, незнакомые с ножницами». До конца своих дней Мао предпочитал мокрое горячее полотенце обыкновенной воде и мылу, навсегда отказавшись от зубной щетки и просто ополаскивая рот чаем.

Постельные клопы, вши и чесотка были постоянными спутниками крестьянской жизни. Но особых хлопот они, казалось, Мао не доставляли: в 1930 году в Баоани он, по глубоко укоренившейся деревенской привычке, без всякого стеснения спускал в присутствии иностранных визитеров штаны до колен, чтобы отыскать в нижнем белье незваного гостя. Весьма показательно в этом плане и его отношение к работе своих внутренних органов. Китайцы как нация в целом в вопросах естественных отправлений организма никогда не отличались привередливостью. Детишки с давних времен едва ли не повсеместно разгуливают в штанишках с простым разрезом в промежности: садись, где хочешь, и делай свои дела — большие или маленькие. Взрослые для этих целей пользуются общественными уборными, где освобождение желудка является не столько физиологическим актом, сколько элементом социального общения. Мао долго не мог привыкнуть к удобствам на западный манер — к стульчаку и звуку устремившейся вниз воды. В начале 50-х, когда он уже стал главой государства, в прогулках по обширному саду Чжуннаньхая его всегда сопровождал телохранитель с лопатой — чтобы по первому знаку Председателя вырыть в земле ямку. Этот обряд был отменен лишь после того, как Чжоу Эньлай распорядился по соседству со спальней Мао оборудовать такую туалетную комнату, которая полностью отвечала бы предъявленным лидером нации требованиям. В мягких европейских кроватях Мао мучила бессонница, и лучше всего он спал на жестких деревянных досках.

В шестилетием возрасте мальчик начал помогать родителям, выполняя, как и все китайские дети, работу, что обычно оставляли старым и малым: ходить за стадом, пасти уток. Двумя годами позже отец отдал его в деревенскую школу, что было решением весьма мужественным: оно обходилось родительскому кошельку по 400 или 500 серебряных долларов в год, составляя шестимесячную зарплату сельского труженика.

В прошлом веке мечтой каждой китайской семьи, за исключением, наверное, самых знатных и богатых, было родить такого сына, чья сметливость в чтении и толковании классических конфуцианских текстов принесла бы ему победу на государственных экзаменах. Это открывало дорогу к карьере, престижу, к достатку. Заслуживает интереса вывод европейского наблюдателя, человека, судя по всему, с душой относившегося ко всему виденному:

«Образование представляет собой единственную дорогу к почестям, наградам и другим милостям, которыми государство осыпает удачливого счастливчика, и лишь эти блага в состоянии усмирить неистовые амбиции, бушующие в душе юноши. На Западе существует немало способов, с помощью которых человек может пробиться наверх и стать, к примеру, членом парламента или министром правительства, словом, заметной общественной фигурой. В Китае же все они сведены к единственному — начинающемуся у порога школы… Здесь абсолютно правомерно утверждать, что в ранце каждого школьника лежит маршальский жезл… и если повезет извлечь его оттуда, то никакой парламент не помешает человеку вершить судьбы десятков миллионов людей».

Но далеко не для всех в Китае мечта оборачивалась явью. Большая часть населения была слишком бедна для того, чтобы сделать хотя бы первый шаг: научиться чтению и письму.

Мать Мао, Вэнь Цимэй (буквально — «Седьмая Сестра» — в крестьянских семьях девочкам редко давали имена, просто нумеруя их в порядке появления на свет), тоже, наверное, мечтала о счастливой карьере для сына. Будучи тремя годами старше мужа, она считала себя убежденной буддисткой и посвящала сына в таинства древнего деревенского храма, где воздух пропитался тяжелыми ароматами курильниц, а лики архатов и бодисатв потемнели от времени и дыма благовоний. Но сын взрослел, вера его становилась все слабее, и мать тихо грустила…

В отличие от матери отец Мао не предавался мечтам. Его устремления, типичные для помещика средней руки, были куда приземленное. Два года начальной школы едва позволили Мао Жэньшэню овладеть азами грамоты. Конечно, он хотел дать сыну образование, но исключительно для практических нужд: учености должно быть столько, чтобы вести счета своего хозяйства, наследовать семейный бизнес в торговле рисом — после того, как поднатаскастся у знакомого торговца в Сянтани.