Мамин-Сибиряк - [35]

— Покончить с самодержавием, — тихо обронил Кибальчич и, тонко усмехнувшись, спросил Андрея: — Теорию малых дел разделяете, «Неделю»[10] почитываете?

Остроумов на миг смешался от тихого голоса и этой тонкой, какой-то нездешней усмешки. Но по взрывчатой своей натуре резко развернулся от старообразного оппонента и, глядя в упор на Кибальчича, по-уральски окая, сказал:

— И «Неделю» читал, и нечаевский «Катехизис революционера». Но свое скажу: сила новая не в верху, а в темном бору собирается в вихрь, который все понесет по своему направлению. Сверху что ни давай — народ не примет. Все пойдет от нивы, деревни, а вовсе не из Петербурга и Москвы. Народу же подняться трудно, потому что это влечет разорение семьи, голод, болезнь, даже наши окаянные пожары… Проповедуйте ему, народу, не Фейербаха и Бабефа, а понятную ему религию земли. А так — кровь, кровь…

Мамин молчал. «Мыслящий реалист», то есть интеллигент, знающий дело, боролся в нем с недоверием к этому самому интеллигенту. На Урале интеллигент — это горный инженер, барин из бар. Вон висимский управляющий Константин Павлович Поленов и Московский университет кончал, и Академию Генштаба, к профессорскому званию готовился, книги и журналы из-за границы возами выписывал — куда как не интеллигент! — а все барин. Нет, тут думать да думать, много знать, учиться и думать. А разговорные сшибки, что ж? И он усмехнулся, вспомнив любимое уральское присловие: и птица перо в перо не родится, а человек и подавно.

Брожение в академических стенах нарастало и начинало заботить высокое воинское начальство: заметно падала успеваемость, лекции посещались скверно, велик был отсев из заведения.

Еще в апреле 1872 года Военное министерство издало приказ, предусматривающий ограждение молодых людей в подведомственных учебных заведениях от «злонамеренного влияния лиц, преследующих преступные цели». Были предусмотрены меры: а) к разъяснению учащимся тех приемов, которыми способны действовать на них злонамеренные люди, расчитывая на свойственную молодежи восприимчивость к возвышенным и благородным целям и б) к ограждению их от таковых замыслов наибольшим привлечением воспитывающихся к серьезным научным занятиям, составляющим лучший залог для их будущей полезной деятельности, которою они только и могут вознаградить постоянное попечение о них правительства и делаемые им значительные затраты на их воспитание и образование. За участие в тайных кружках и обществах полагалось немедленное исключение без права поступления в любое другое заведение с высылкой домой под надзор.

Суровое наказание.

И в самом городе многое изменилось.

«В конце 70-х годов, — вспоминал вернувшийся в столицу Сеченов, — жить в Петербурге, да еще в университетских кварталах города, было не особенно приятно: улицы кишели «гороховыми пальто» для наблюдения за обывателями вне домов, а внутри домов жильцы были отданы под присмотр дворников и через них под присмотр прислуги».

С начала весны все более охватывала тоска по дому. Бывало, погасив свет, когда все в квартире угомонились, а в открытую форточку врывался пахнущий талым снегом ветер, Дмитрий долго не спал, думая о доме, Урале. Действительные картины прошлого властно требовали словесного обряжения. Вспоминались слова семинарского преподавателя Ивана Ефимовича Соколова, поставившего единицу за сочинение, но сказавшего ему: «В таком виде никуда не годится, а дарование чувствуется. Вы должны заниматься литературой».

4

На Рождество и Новый год город не покидали туманы, температура держалась, даже ночами, выше нуля. Ни снега, ни дождя, а какое-то неприятное окропление сверху, словно небеса готовили людей к тяжким испытаниям. Утренний подъем был тяжелым, особенно после канунного заполночного галдения. В аудиториях дремали, не понимая смысла говоримого с кафедры. Но Дмитрий перебарывал себя, на некоторых лекциях трудился в удовольствие.

Злобой дня снова стала нечаевщина. В январе закончилось слушание дела в Москве самого Нечаева. Газеты давали отчеты прямо крамольного содержания. Но суд был гласным — и тайное становилось явным, к неудовольствию самих реформаторов российского судопроизводства. Выкрики Нечаева: «Рабом вашего деспота не буду. Да здравствует Земский собор!» — были через газеты услышаны многими. Обывательский Петербург толковал по-разному, особенно после вынесения приговора — двадцать лет каторги. Многие считали, что наказание ужасное. Иные находили, что суд был снисходительным и главного коновода-убийцу следовало для примера казнить, а мальчишек, которых он втянул в безобразное дело, выпороть. Но отчаянные утверждали, что это только начало, кровопивцам народа от расправы не уйти.

Начальство на время закрыло академическую читальню, считая эту меру спасительной, ибо доносители особенно усердствовали.

Студенты негодовали. Но время было выиграно, злоба московского процесса утратила остроту. Вскоре перед входом в читальню было вывешено объявление, оповещающее о сходке, должной обсудить материальную сторону жизни слушателей.

На сходке ценился практический ум, а не «красноглаголие», как любили бывшие семинаристы осаживать этим словом самых речистых. Предлагалось возобновить хлопоты о создании мастерских, где нуждающиеся могли бы заработать деньги. Сочли эти хлопоты долгими и бесплодными. Группа старших медиков авторитетно заявила, что при нынешнем скверном состоянии здравоохранения в ход пошли бы издания на медицинские темы, где давались бы самые новейшие советы исцеления. Противники этого плана веско заявили, что для нечитающей нищеты, коей забита столица, подобные выпуски годятся разве только на известное каждодневное дело. Оздоровительная пропаганда тоже не прошла, раз устраивалась на шаткой социальной основе.