Мамин-Сибиряк - [37]

Удручало и то, что писалось все подряд, без разбивки на главы и части. Но главное, сочиненные лица не походили на живых, а просто делились на два разряда — буквальных героев и мерзавцев по преимуществу. Не шли краски от настоящей жизни, будто глаза завязаны.

И все же по чудной диалектике молодой здоровой души разочарования и сомнения в конце концов отлетали вон, и тогда появлялась уверенность, что талант живой в тебе, сил в избытке, разночинная гордая воля твоя не сломлена, крепкую стену прошибет, и неподатливая, ускользающая действительность когда-нибудь все равно будет схвачена, поймана твоим пером.

«Есть авторы, которые выступают сразу в своем настоящем амплуа, — свидетельствуют строки из романа «Черты из жизни Пепко» о внутренних коловращениях неопытной, но одаренной натуры, — и есть другие авторы, которые поднимаются к этому амплуа, точно по лесенке. Вдумываясь в свое сомнительное детище, я отнес себя к последнему разряду. Да, впереди предстоял целый ряд неудач, разочарований и ошибок, и только этим путем я мог достигнуть цели. Я нисколько не обманывал себя и видел впереди этот тернистый путь. Что же, у всякого своя дорога…»

«Семья Бахаревых» не удастся и никогда не увидит свет. Без подписи и даты, роман, сшитый в толстую тетрадь, заполненную бисерным почерком, будет бережно храниться в архиве Мамина.

Десять лет будет идти безостановочный процесс кристаллизации замысла первого классического романа Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы», опубликованного лишь в 1883 году. В нем все разовьется по требованиям высших реалистических художественных закономерностей, все обретет стройность и последовательность. И даже будет трудно представить, что в начале пути, множа книгу исписанной бумагой, Дмитрий окажется беспомощным даже в овладении азбучных технических приемов: «Первоначальная форма романа была совершенно особенная, без глав и частей. Кажется, чего проще — разбить поэму (по-гоголевски определил он жанр, в котором положил себя испытать. — Я. С.) на части и главы, а между тем это представляло непреодолимые трудности, — действующие лица никак не укладывались в предполагаемые рамки, и самое действие не поддавалось расчленению. Одним словом, мне приходилось писать так, как будто это был первый роман в свете и до меня еще никто не писал ничего похожего на роман».

Год за годом он беспощадно истреблял в себе ученичество. Например, он отвергал пейзажи на манер Гоголя и красивые описания природы Тургенева. Но следы юношеской подражательности, слабые, стертые, замечаемы в «Приваловских миллионах». Скажем, Батманов из «Семьи Бахаревых», написанный «под Рахметова» Чернышевского, схематичный, бесплотный, претерпевая всяческие метаморфозы в последующих редакциях, узнается в Лоскутове. Впрочем, и Лоскутов реализуется как образ через фразу, декларацию. Тургеневская Нолли почитает Батманова как исключительного человека, но и Привалов выскажется о Лоскутове в том же духе: «Это, голубчик, исключительная натура, совершенно исключительная… не от мира сего человек…» Правда, тут же добавит, невольно добивая героя-реликта: «Вот я его сколько лет знаю и все-таки хорошенько не могу понять, что это за человек. Только чувствуешь, что крупная величина перед тобой».

Но в Лоскутове, в отличие от Батманова, ничего кроме рахметовской загадочности, таинственности не остается. Он уже не Рахметов, а скорее Вера Павловна с ее дивными снами о повальном счастье: «…настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы успеете…» Лоскутов накануне помешательства тоже видит сны и рассказывает их своей жене Надежде Бахаревой: «Знаешь, я видел всех людей счастливыми… Нет ни богатых, ни бедных; ни больных, ни здоровых, ни сильных, ни слабых, ни умных, ни глупых, ни злых, ни добрых: везде счастье…»

Пришли первые петербургские белые ночи для Дмитрия, заполняя душу сладким непокоем. Грустным было расставание с Андреем Остроумовым: он одним из первых уходил в народ. Как потом сложились судьбы этих первых и идущих за ними, известно немного.

На век девятнадцатый непереставая смотрим и смотрим. Многое было из прекрасного далека заплевано в нем. Но пристальный, непредубежденный взгляд какие чистые воды откроет в нем, какие прекрасные молодые лица в них отразятся вместе с голубым вечным небом Родины. Молодежь России минувшего века оставила золотые письмена в нашей истории! Какая всепожирающая страсть захватывала тогда юных (да и не только их) послужить народу, оберечь его и увидеть во благоденствии.

Маркс писал в ту пору: «Страной, за которой нам надо наиболее внимательно следить, остается Россия: положительно кажется, что на этот раз Россия первая пустится в пляс». Маркса на русский не всегда точно переводили. Хотя и русский этот образ — «пуститься в пляс», — но не о веселье шла тут речь. Россия к правде всегда шла истово, порой с надрывом сил, но и гоголевской птицей-тройкой могла одолеть непостижимые стороннему наблюдателю пространства, далеко залетая вперед всех, даже на горе себе.

— Ну, братику, все пожитки мои уложены, — усмехаясь, сказал Андрей, поддергивая узел на тощем мешке, который местами топорщился углами книг. — Похожу по Руси, по-крестьянствую, может, и пригожусь где. Твоя дорога, наверное, в другую сторону прочертится: видел, как изнурялся ты над бумагой. Что ж, литература в России — труд полезный. Бог в помощь тебе, сын священника!