Мамин-Сибиряк - [34]

Как раз в 1872 году Щедрин закончил печатать в журнале свой цикл «Господа ташкентцы», а в следующем продолжил публикацию «Благонамеренных речей». С большой вероятностью можно считать, что Мамин именно в эту пору увлекся чтением Щедрина: хлещущим письмом великого сатирика, его манерой одним беспощадным ударом насмешки высечь из бесформенной глыбы образ поражающей определенности и обобщенности. Замышлявшийся уже в студенческие годы роман «Приваловские миллионы» был явственно отмечен приемами щедринской социальной сатиры. Продажный беспринципный адвокат Веревкин сильно напоминал щедринского Балалайкина, за деньги готового на все. В «Горном гнезде», втором романе Мамина-Сибиряка, сатирическая традиция Салтыкова-Щедрина развивается в образе набоба Лаптева. И в первом своем произведении, которое он увидел на страницах «Отечественных записок», очерке «Золотуха» Мамин-Сибиряк обнажил действительность уральской глубинки по-щедрински резко обличительно, давая специфическую красочность фигурам хищным, грабительским, вроде Живорезкова, который и натурой и фамилией напоминал Живоглота из «Губернских очерков».

Петербургское жаркое начало жизни, оглушающее впечатлениями и сведениями разного рода, воспламеняло душу и без того горячую голову: все казалось ясным, дороги открытыми, поводыри надежными.

Еще не принятый в академию, он спешит поделиться с отцом впечатлениями об открывающихся возможностях.

«Я покажу Вам основательно и подробно только одну его (Петербурга. — Н. С.) сторону — ту, которая особенно для меня интересна и близка. Здесь и только здесь, папа, можно учиться. Раз, есть все книги, какие нужны, потом — всевозможные научные пособия, которые при научных занятиях положительно необходимы, — это музеи, коллекции, кабинеты, лаборатории, клиники, фабрики и пр. И все это, папа, доступно для студентов. Если здесь не заниматься, я не знаю, где в таком случае лучше найти другое место для занятий. По-моему, другого такого места и нет. Все это, папа, так хорошо, что чувствуешь себя вдесятеро сильнее, даже при скверных обстоятельствах».

Скверных обстоятельств еще не было, но он и о них будто мечтал, чтобы идти новым путем с одолениями.

А в неотосланном письме отцу Дмитрий уже после первых дней пребывания в столице продолжал в том же духе: «Петербург — середина земли русской. Из Петербурга можно далеко видеть впереди… Здесь можно узнать свою Родину больше, чем в других местах… Здесь, папа, точки соприкосновения с Западом Европы, здесь ты не только читаешь, но слышишь, чувствуешь то, чем веет с этого Запада. Мы не только имеем возможность получать из первых рук те идеи и мысли, которые пропущены нашим правительством, но и те, которые не пропущены им (подчеркнуто Маминым. — Н. С.). А это много значит при нашем теперешнем положении».

Все более среди студенчества крепли намерения «пойти в народ».

Однажды собрались на Большой Дворянской у Остроумова и Мамина[8]. Было начало осеннего ледохода на Неве — вольготная пора для слушателей, как и во время весеннего ухода льда с реки, — тогда Воскресенский и Литейный мосты разводились и занятия в академии прекращались. Пришел Павел Серебренников, несколько растроенный и угнетенный после того, как его коммуна уральцев, обеспечивающая сносное пребывание в столице, распалась. Пришли другие земляки, среди них Алексей Колокольников и Петр Арефьев, семья последнего была знакома с Мамиными. Из старшекурсников были невозмутимо спокойный, чужеземного вида Кибальчич (его Дмитрий не раз встречал в академических лабораториях, где он, говорят, усиленно занимался химическими и физическими опытами — и страшно было потом узнать, что он был казнен за покушение на Александра II) и какой-то старообразный студент-ветеринар с длинными, мощными руками, огромные пятерни которых были словно раздавлены. Он-то и затеял спор:

— Не понимаю эту глупость. Какое хождение, с какой целью? Да разве мы из народа выходили? Мы что, баре? Отцы наши капиталами ворочают? Да наши с ветеринарного все лето из деревни не вылезают. Вспомните, как правительство каждый год призывало нас на борьбу с сапом и сибирской язвой. Тогда побоку были каникулы, летние вакансии, и не в родные Палестины, а в глухие места эпизоотий[9] пожалуйте по доброй воле. И шли, как один. Разве не так? А вспомните прошлый год, страшный год, когда с медицинского многие уехали по просьбе земств и Министерства внутренних дел в Астраханский край на холеру. Молодым дайте государственную задачу, только по душе, они горы сроют, другие насыпят.

Андрей Остроумов ответил мягко, но непреклонно:

— Хорошо. Согласен. Я эти лозунги тоже отвожу: «Иди в огонь, иди и гибни, бросайся прямо в пламя и погибай — умрешь недаром: дело прочно, коли кровь под ним». Метнув острый взгляд в сторону Кибальчича, он все более стал наседать на рукастого ветеринара: — Но ты, брат, путаешь профессиональные наезды, исполнение долга врача и ветеринара с каждодневным, в поте и робе крестьянина труде в наших гибнущих от нищеты и темени селениях. Когда молодежь, взяв в дорогу знания и идеи доброго, справедливого устройства жизни, войдет и растворится в народе, мы по песчинке соберем новое общественное устройство. Я понимаю, что кроме пропаганды знаний, передовых социальных идей, нужно еще…