Мамин-Сибиряк - [33]

— Наш Якобинский клуб. По вечерам тут бывают сходки, говорим, конечно, о житейском: о кассе взаимопомощи, о том, где репетиторство перехватить — сущая беда, уроки так и рвут, на всех не хватает. На якобинство наше жандармы зубами скрежещут — виданное ли дело, сходка, касса взаимопомощи… Но военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин в академию их не пускает. Человек он образованный, дружит с Кавелиным и Коршем и гордится, что его труд о войне России с Францией похвалил сам знаменитый историк Грановский. Он свою передовую репутацию блюдет. И нам дышать можно, не то что в университете или технологическом институте: там о наших вольностях под подушкой мечтают… Баста! Пойдем мамон[7] набьем.

В ближайшей кухмистерской (хозяина ее хорошо знали все студенты-медики и чтили за умение сбить первый приступ голода за 19 копеек) отобедали щами и хлебом, Дмитрий от себя заказал еще чай с сайкой.

— О завтраке и ужине не заботься, — наставлял Остроумов, — если в кармане вошь на аркане. Наши обходятся куском черного хлеба с солью и тресковым жиром, его в академической аптеке выписывают бесплатно.

Бурса и семинария в отношении еды закалили Дмитрия. Не раз потом он будет говорить о десяти годах беспрерывного голодания. Это станет своеобразным «пунктиком» его. Когда к известному стареющему писателю наведывалась студенческая молодежь, чаще всего уральцы («удраль-цы», — посмеивался он), Дмитрий Наркисович за обеденным столом оживлялся и все расспрашивал:

— А вы где обедаете?

— Да вот в студенческой столовой.

— А не колбасой с чаем?

И не выслушав ответа, начинал горячиться, уходя в прошлое:

— А ведь, небось, не знаете, что есть замечательная рыба — невский сиг! Недорогая, вкусная, ну что стоит самому на керосинке сварить себе уху, изжарить, наконец! Вот и я студентом тоже… на собачьей колбасе голодал и не знал, как быть сытым на берегу Невы.

На медицинский факультет Дмитрий испытаний не выдержал и был принят на ветеринарный, на котором к учению приступили всего 54 человека против 898 медиков. Но он не расстроился, а утешился здравыми рассуждениями, которые в передовой академической среде были расхожими и для «мыслящего реалиста», «писаревца», каковым до поры считал себя Мамин, были крайне убедительными. «Кто есть врач? — размышлял он после горячих сходок, где все чаще звучали призывы «идти в народ». — Врач еще может быть полезен своими советами зажиточным людям. А тем, которые особенно нуждаются в помощи врача, беднякам, — он не помощник, и очень понятно почему: врач должен прописывать на своих рецептах денег, хлеба, одежды, воздуха, отдыха… А ветеринар имеет своей задачей поднять самую главную отрасль народного хозяйства, без которой она немыслима и которая послужит, быть может, самым верным залогом и основанием будущего народного благосостояния. Надо просто трезво взглянуть на действительность, а то просто спросить первого встречного порядочного мужика. Он-то знает, какое значение имеет в хозяйстве его лошадь, корова, овца, свинья. Право, после этого перед тем полем, на котором должен подвизаться ветеринар, можно преклонить колени».

Этими мыслями он позже— летом 1875 года, поделился с отцом в письме.

Бурсацко-семинарская вымуштрованность плотно усадила Мамина на студенческую скамью. Обычно занятия начинались в девять и шли до трех часов. В первые же недели аудитории начали редеть — иные совсем отбились от занятий по причинам кружковщины, сходок, иногда тянувшихся за полночь, так что поутру и головы было не поднять. Да и лекции казались скучны, необязательны и вроде придуманы были во вред главному — найти свою дороженьку на росстанях разнообразных общественных движений.

Мамин лекций не пропускал, хотя вылазки его на кружковое сидение первое время были часты. После шести-семи часов занятий, перехватив девятнадцатикопеечный обед в кухмистерской, шел в библиотеку или читальню, куда проносились книги предосудительные или просто запретные. Исправные посылки денег из дома освобождали от рысканья в поисках дешевых уроков, и время можно было отдать чтению. Разрозненно попадавшие в руки студентов номера эмигрантских журналов «Вперед» П. Лаврова, призывавшего готовить этап за этапом революцию «для народа и посредством народа», «Набат» П. Ткачева, который считал делом решенным политический переворот силами интеллигентов, но, разумеется, во имя интересов народа. Невесть как в руки Мамина попал только что переведенный «Капитал» Маркса с его нагромождением формул и бесстрастным вскрытием упрятанных общественно-экономических процессов. Все это, наряду с трудами по химии, геологии, истории, прочитывалось жадно. Правда, на художественную литературу «мыслящему реалисту» Мамину времени не хватало, да как-то и неловко на виду друзей, захваченных чрезвычайными интересами, забавляться беллетристикой. Но все же невольно увлекся Дмитрий «Отечественными записками» Щедрина. Весной 1873 года он с интересом прочитал помещенный в журнале очерк Н. А. Благовещенского «На литейном заводе», где без всяких прикрас описывался тяжелый труд уральских литейщиков, который Дмитрий сам наблюдал в Висиме.