Маленькая война - [18]

— Хорошо, — покорно сказал Максим Маланович. Подавил глазницы. — Не спал ночь… Пошел на работу. Никаких известий… Хуже нет, чем сидеть и ждать. Происходит непонятное… Как в дурном сне. Иногда кажется, что это не со мной, не с нами… За детей страшно! Они-то в чем виноваты? Это катастрофа!..

— Я понимаю, — кусая губы, прошептала мама.

— Там, на Кубе… — с усилием произнес гость.

— При чем здесь Куба? — опустила уголок рта мама.

Я посадил на брюки жирную каплю. Ничего не понимаю! Максим Маланович говорит загадками. Не хочешь жениться — так и скажи. Невелика потеря!

— Скажите, месяц назад, когда вы делали предложение, все было иначе? — Мама сидела за столом неестественно прямо и теребила край скатерти.

— Именно так! — с отчаянием заговорил коротышка. — Все изменилось! Была надежда… Собственно, она и сегодня с нами… Подождем хотя бы месяц… неделю… Мир сошел с ума! Нильс Бор предупреждал…

— Уходите, — мама встала.

— Я люблю вас, — глухо сказал коротышка.

Мама рассмеялась. Я хмыкнул. За стенкой что-то упало, раздался вопль, звон посуды. Я макнул корочку в рыбный соус. За стенкой еще раз взвизгнули, и в дверь, кудахтая, влетела Хохрячиха — простоволосая и босая.

— А-а, убивают, убивают, а-а! — одутловатое лицо соседки было смято ужасом, к рваному на груди халату она прижимала золоченые ложки. Под глазом наливался синяк.

В дверь просунулась лохматая голова Коминтерна Палыча. Порог он перешагнуть не смел — из уважения к маме.

— А ну, выдь в калидор! Выдь, я сказал!

— Не выйду! Душегуб! — Хохрячиха уцепилась за плечо Максима Малановича.

— А-а, интеллихенция тута! Славно, славно! Шампаньское лакаем? Приятного аппетиту… Во, ты за его выходи, он богатый! В тылу нахапал! — сосед разразился квакающим смехом.

— Слушайте, вы! — побледнел Максим Маланович. — Научитесь разговаривать с женщиной! Это во-первых. Во-вторых, я воевал с первого дня… впрочем, это неважно… Подите вон… или я вас застрелю как паникера, как… бешеную собаку!

— Ты чего, чего… — попятился в коридор Коминтерн Палыч и сел на сундук. Со стены с грохотом упал таз.

Максим Маланович поклонился и вышел.

— Ни часу, ни минуты! — ревела Хохрячиха. — Гиря до полу дошла!

Мама сорвала брошь, разворошила бант и чудо-прическу, выпила шампанского. Оно выдохлось (я под шумок попробовал). Кислятина!

Хохрячиха поджимала босые ноги, но выйти в коридор боялась, прятала золоченые ложки за пазуху. Я пошел на разведку.

Коминтерн Палыч храпел, обняв березовый веник. Голые пятки свешивались с сундука.

Петька сидел на полу посреди разворошенной комнаты. Громадные узлы, разобранные кровати, битая посуда, батарея пустых бутылок. Облитый томатным соусом кот Лаврентий доедал на столе остатки трапезы.

Хохряковы делили имущество. Поначалу все было благородно. Даже выпили «на прощание». Петьку заставили писать в школьной тетрадке, кому что причитается. Буря случилась, когда опись дошла до золотых ложек. Хохрячиха утверждала, будто на свадьбу их подарила ее родня, Коминтерн Палыч — обратное… Даже коту Лаврентию досталось.

На Петькино имущество никто не претендовал. Оно было на нем. Рюкзак, валенки. Слезы у Хохрякова-младшего высохли. Я дал ему яблоко со «свадебного» стола. Петька сгрыз его, булькая от злости.

— Развожусь! С обоими! — выплюнул семечко. — Чес-слово!

Дома влетело за рваный ботинок и вымазанные штаны. Я потрогал ухо и шмыгнул носом. Мама тут же обняла, расплакалась, как девчонка.

Я завел патефон. Когда-то его купил отец. Отстучал ногой ритм и подхватил припев:

— Ландыши, ландыши, светлого мая приве-ет…

14:22. Странные вопросы

Воскресная баня — то, ради чего живут люди. Ходят, как в культпоход, — семьями. С утра только и разговоров: занять бы половчее очередь и успеть купить веник. Торжественно гладится смена белья и раздается мелочь на пиво и крем-соду. Пусть объявят конец света — березовый веник вам не уступят.

Мама взялась за портфель. С ним я хожу и в школу, и в баню.

— Я сам! — вовремя накрыл пистолет стопкой чистого белья. Поверх бросил полотенце и мыло с мочалкой. Почистил кирзовые сапоги. Глупо мыть голову перед дракой, но отказаться идти в баню — вызвать подозрения.

— К Батору зайду, мама! — взмахнул портфелем.

Хромой Батор давно просил сходить с ним в баню, хотя у него дома горячая вода и ванна.

Мама успокоилась и принялась за стирку.

Староста Кургузов сыто лоснился в окне. У подъезда Дома специалистов стояла холеная «Волга» — серебрился олененок на капоте. Водитель спал, раскрыв рот. На лестничной клетке у обитой черной кожей двери я поколебался. Хромой Батор не любит, когда к нему заходят пацаны из барака. Я поелозил сапогами о половик и подавил кнопку.

Открыла бабушка — суетливая, горбатенькая, с печеным личиком. Она у них вроде домработницы.

— Уезжает он, уезжает! — махнула она ручкой и хотела закрыть дверь.

— Ко мне? Пусти, бабушка, — ломкий басок команданте не терпел возражений.

Я вошел и понял свое ничтожество. Высокие потолки, широкие окна, начищенный паркет и обилие комнат напомнили школу. Все добротно, крепко — двери в два проема, лепные узоры поверху, осанистые кресла. Оленья морда у входа угрожающе кренится ветвистыми рогами, удерживая толстое кожаное пальто на атласной подкладке. Оно источает запах табака и парикмахерской.