Мальчишки - [16]
— Я на минуту, Юрик… Я пойду. Скоро…
— Я провожу тебя.
Мы стояли посредине комнаты и молчали Я старался улыбнуться, но не получалось.
Висел палящий, сухой зной, когда мы вышли. В воздухе будто застыли горячие солнечные брызги. Облака горели каким-то сквозным незатухающим светом и, причудливо сгрудившись, плыли далеко-далеко. Под ними черными быстрыми точками мелькали ласточки.
Я глядел на облака и думал об Аленке…
ЯРОСТНАЯ ВОДА
Каждое утро я усаживаюсь в вечно сырую дырявую лодчонку и плыву к черным корягам. Поплавки мирно стоят на синей воде. Поднимается солнце. Вода светится где-то на глубине таинственно и холодно. Она едва-едва набегает на вздернувшийся, как рука утопающего, сук. Я проклинаю ее безмятежность. Я хочу, чтоб она бунтовала, ярилась. Я тоскую по морю.
…Отец мой был рыбаком. (У меня навсегда остался во рту горьковатый привкус рыбы.) Он надевал измятую шляпу, высокие сапоги и выходил в море, а мы с матерью вечером шли к длинной, изъеденной солью доске, лежащей намертво на воде, и ждали отца.
Отец вылезал на берег в мокром, блестящем от капель плаще и, погладив себя по щекам, улыбался матери.
Домик наш весело стоял на обрыве. Когда был сильный низовой ветер, казалось, у окна стонала волна. Стекло звенело, а прямо у моей подушки равнодушно пел сверчок. Отец говорил, что он жует обертки из-под конфет. А в доме конфет не было.
Я спал в теплом углу на деревянной кровати. За перегородкой долго горел свет. Отец читал матери стихи Пушкина.
Он читал их нараспев, каждый раз перед сном.
Как-то утром я спросил его, кто такой Пушкин. Отец сказал:
— Поэт…
Я понял, это большое слово, как море. И когда за отцом хлопнула шумно дверь, я взял книгу в руки и начал листать. От нее пахло рыбой и табаком.
Я знал буквы — им меня обучил отец. Я тогда удивлялся чудесам: буквы сплетались в слова. Это было непостижимо, радостно и празднично.
Я принялся читать.
Буквы упирались, я их мучительно связывал и жадно перечитывал слово, пытаясь осмыслить его необыкновенность.
Я помню, отец однажды сказал, положив узловатую руку мне на голову:
— Море, оно поет. Его надо уметь слушать…
С тех пор я вслушивался в шорохи волн, но песни не было.
И вдруг… Растягивая слова вслух, я услышал. Каким-то легким напевом волн дохнули на меня эти непонятные слова:
Я их шептал губами. И не веря своему открытию, сбежал к морю и прилег ухом к гальке.
Море пело:
Я даже подумал, что вот здесь, на гладкой гальке у крутого камня сидел Пушкин и слушал песню моря. Глаза у него были черные и руки, как у отца, со вздувшимися венами.
…Море перекатывало крепкие волны. Ветер путался в волосах. В воздухе стоял особенный шум. Я поглядел на море. Припадая к жуткой воде, по небу шли рваные тучи. Они были похожи на огромных птиц, распластавших израненные крылья.
А отец ушел в море.
Мне стало страшно. Я вбежал в дом и уткнулся лицом в мамину юбку. От нее сладко пахнуло печеным хлебом.
— Мама, папку-то забьет волна…
В два окна низко надвигалось небо. Темень наползала легко, как сон в лихорадку.
— Мам, как же… А?
— Ничего, сына… ничего, — говорила мать мне прямо в ухо.
У меня навертывались слезы. Я цепко держал материн подол, будто в нем осталось спасение отца. Мы вышли на обрыв. Мамины волосы разметались по ветру. Она что-то шептала. Мы смотрели далеко в море, где пьяно ходила волна, и казалось, стоит ей только добежать до нас, и она разобьет в пыль берег и легкой веткой сбросит с обрыва дом.
— Смотри, отец! — закричала мать.
На могучем хребте волны бился баркас. Он то срывался вниз под волну, то снова показывался уже ближе, но его оттаскивало назад и опять выносило на сильную волну.
Когда баркас со скрежетом вполз на камни и вода, вспениваясь, ушла, чтоб снова ударить в берег, я с криком бросился к отцу. Он стиснул мое плечо. Он не смотрел на меня. Его глаза, сузившиеся, зорко горели огнем бунтовавшего моря.
— Во! Здорово… А, сынок? Поет… Силища-то…
Я таким его не видел. Он стоял чужой. Он был еще там, в море. Он не любил ни меня, ни мать. Он любил море.
Я опустил голову и побрел по тропе к дому. Я хотел умереть. «Назло уйду и брошусь со скалы», — решил я. Мать выплачет глаза, а отец будет глядеть в море и, блестя глазами, говорить:
— Во! Здорово… Поет…
Я ненавидел его.
Но когда сели за круглый покачивающийся стол и в самоваре зарокотал кипяток, я снова стал маленьким, и никудышные мои угрозы исчезли.
Мать перевязывала отцу руку. Рана была глубокая, с оборванной по краям кожей. Отец морщился и сквозь зубы цедил:
— Я тебя, Лешка, в город повезу. Много конфет куплю.
— Я не люблю конфет… Это сверчок… — Я не договорил, я врал, а отец не терпел лжи. Он сидел жесткий и сухой. Он молчал. У него были черные кудрявые волосы. Раз в месяц мать их безжалостно подрезала ржавыми ножницами, складывая в улыбку губы.
У меня с приездом отца не ладилось настроение. Я подошел к полке, взял стихи Пушкина и, слюнявя пальцы, быстро залистал страницы. Бумага шуршала, Я знал, отец строго-настрого запретил пачкать книгу. Но мной овладела упрямая злость.
