Макорин жених - [12]
— Не без дела зову, Егорушко. Ефим Маркович тебя ждет.
И верно, в закуржевелом окне показалась Ефимова голова, сверкнул белый глаз, и в раму застучал согнутый палец.
— Вот он и сам. Чуешь, Егорушко? Приходи-кось…
Егор повесил хомут на деревянную спицу под навесом, туда же поставил дугу, буркнул неохотно:
— Зайду, зайду. Не студись, Платонида, ишь поземка вьет…
Платонида поджала губы, сделала умильно-кроткое лицо.
— Мы привычные, божьи ветерочки нам не страшны, берегут андели-хранители от стужи и от нужи…
Егору не хотелось идти к Платонидиному зятю Ефиму Марковичу, не лежало у него сердце к этому тихому и смиренному дальнему родственнику, да как не зайдешь, если зовет, дело соседское. В Платонидиной избе Егора обдало кислым духом с примесью запаха перегорелого лампадного масла. Перед божницей теплилась лампадка. Егор положил шапку на брус полатей. Платонида отметила: не перекрестился.
— Садись на лавку, к столу поближе, задвигайся-ко, гостем будешь…
Ефим Маркович отодвинул от стены стол с широкой, цветасто размалеванной столешницей, поставил на ее средину ендову, до краев наполненную пенным пивом. Платонида принесла две медные стопки, изукрашенные финифтью, такие объемистые, что в каждую войдет по доброму ковшу. На деревянную тарель водрузила рыбный пирог со срезанной верхней коркой. Жирный бок запеченной в пироге палтусины поблескивал столь аппетитно, что Егор отвел глаза. Ефим Маркович разлил по стопкам пиво, причмокнул, глянув на Егора глазами, белыми, как молоко.
— Принимай-ко, благословясь. С дороги-то не худо попробовать Платонидиного пивишка.
Черное, как сусло, пиво шипело, и пенные колпаки, будто шапки набекрень, нависли над краями стопок.
— Принимай-ко…
Осушив стопку, Егор закусил пирожной корочкой, румяной, похрустывающей на зубах, пропитанной рыбьей солоноватостью. Платонида принялась его потчевать.
— Ешь рыбу-то, рыбу ешь, наплевай на корку…
Домашнее пиво забористое, после двух стопок у Егора уже слегка закружилась голова. Он подналег на палтусину, слушая краем уха Платонидино воркование, а сам думал: «С чего разугощалась старая божья коровка?»
Ефим Маркович заводил разговор исподволь, сперва расспрашивал о лесозаготовках: велики ли там заработки, чем отоваривают и как это люди уживаются в барачной тесноте. Потом дошел до дела.
— Я хочу, Егор Павлович, к старому ремеслу вернуться. У меня в роду все кожевники. И дед и отец всю жизнь кожи делали. Меня тоже немножко научили. По нынешним временам этот промысел должен быть доходным. Кто ныне кожи-то выделывает? У мужиков ни на сапоги, ни на сбрую лоскутка нет. А как мужику без кожи в хозяйстве?
Он набрал задубелыми пальцами щепотку палтусины, отправил в рот, прожевал основательно, запил пивом.
— Так вот, заведу хоть небольшую кадушку, буду мужикам кожи выделывать. Как думаешь, понесут?
Он уставился на Бережного не мигая. Егор подумал: «Из простокваши у него, что ли, гляделки-то?» Под этим белесым взглядом он чувствовал себя почему-то неловко, ответил, чтобы только не молчать:
— Понесут, надо быть… Чего не нести…
— Я тоже так думаю, — подхватил Ефим Маркович, — не обязательно все в поставки отдавать, немножко-то можно и утаить. Свой товар будет — и на сапоги сгодится, и уледи[9] к лету смастеришь, а то можно и пиджак хромовый огоревать. Чем мужик хуже комиссара? И он в кожанке ходить умеет…
Ефим Маркович придвинулся по лавке ближе к Егору, приклонился к нему.
— Слышь, соседушка, иди ко мне в подручные, обучу ремеслу, при любой погоде свой хлеб будет. Научишься, глядишь-смотришь, на паях будем работать, раздуем кадило, при благоприятствии заводишко сварганим. А?
Ковыряя рыбьей костью в зубах, Егор размышлял, что ответить. Кожи выделывать и в самом разе заманчиво научиться. Только не лежит душа к этому белоглазому уговорщику. Чего-то в его словах есть тухловатое, вроде дохлой кошкой припахивает. Претит душе.
— М-да, оно так, — тянул Егор, внимательно рассматривая рыбий позвоночник.
Ефим Маркович не давал ему одуматься, ворковал и ворковал вкрадчивым медовым голосом.
— На лесозаготовках надо сгибаться и сгибаться, чтобы заробить какой грош. И спи, где попало, и ешь, что подвернется. В грязи да беспокойстве. А тут бы дома, в покое, на своей воле… На первых порах со мной, а потом, даст бог, сам дело поведешь. Со всей округи кожи пойдут, нам с тобой сырья хватит. Сперва на давальческом посидим, а там видно будет, может, и скупку заведем… По рукам, что ли?
Бережной встал из-за стола, затоптался на месте, для чего-то пригладил ладонью волосы на голове, поискал глазами шапку.
— Благодарствую на угощенье. Ко мне гостите. Отпотчую, чем богат… Прощайте-ко…
Он надел шапку, согнулся под полатями и нырнул в дверь.
Когда Егор захлопнул дверь, Платонида погрозила ему вслед костлявым кулаком.
— Балда, так балда и есть. Не сваришь ты с ним каши, Ефимушко. В кого только уродился рыхляк такой. Пущай ломает загривок в лесу, ежели не хочет мед ковшом хлебать. И правду бают: шеей бык, а умом теленок. Зря ты ему планты свои открыл…
— Ничего, не болтун он. А помаленьку да потихоньку, с богом со Христом обстругаем, станет мягким, как юфть. Такие тяжкодумы лучше поддаются обработке, только с ними исподволь надо, не сразу…
