Макорин жених - [10]
— Я брешу! Повтори, ну, повтори…
Леденцов вскочил на ноги, попал головой в дымное облако, хлебнул горького чаду, закашлялся до слез. Полез к Егору с кулаками. Бережной долго молчал, отмахивался, как от мухи, но, наконец, не выдержал, взял Леденцова за плечи и усадил на нары. Однако тот не успокоился и продолжал на чем свет ругаться. Мужики не без любопытства наблюдали за поединком: развлечение все-таки. Масла в огонь подлил Васька Белый. Он пришивал медную с прозеленью пуговицу к зипуну и со светлой улыбкой наблюдал за ссорой. А когда Леденцов распалился, Васька возьми да и скажи:
— Руки отсохли, ребята, подраться-то…
Егор рассеянно посмотрел на Ваську, зевнул, забираясь на нары.
— Подальше от дерьма, так не воняет…
— Ты сам дерьмо! — гаркнул Леденцов. — Экой жук, даровщинки захотел. Привык на чужой шее ездить.
Егор побагровел.
— На чужой шее? Ах ты…
Он сказал такое слово, каких не произносил никогда, слез с нар, стал навертывать на ноги портянки.
— Ты куда, Егор, на пургу глядя? — обеспокоенно спросил сосед.
Бережной не ответил, надел валенки, натянул полушубок, забрал свою кису с припасами.
— Прощевайте-ко…
Лесорубы зашумели, стали уговаривать Егора не уезжать. Васька Белый, уронив медную пуговицу на землю, ползал у самого порога, шаря руками во всех ямках. Егор осторожно поднял его, посадил на нары, шагнул за порог. Ветер сыпнул в открытые двери охапку снега. Пурга неистовствовала, навивая вокруг избушки высоченные сугробы. Егор запахнул азям[8], наглухо затянув его кушаком, запряг Рыжка и поехал по просеке. Тут вьюга не доставала, снег мягкими хлопьями падал на дровни, на лошадиную спину, на широкие Егоровы плечи. Отъехав уж порядочно, Бережной оглянулся, придержал Рыжка.
— Ишь ты, на чужой шее. Он на меня робит…
Егор резко дернул вожжами. Рыжко кинулся вскачь, потом перешел на рысь.
Рыжко остановился у занесенной снегом избушки. Вздремнувший было Егор поднял голову, расправил плечи. Пласты пухлого снега посыпались с азяма. Что это за хибара? Вроде раньше тут никаких строений не было. Верно, недавно поставлена, от лесопункта. Все равно надо зайти погреться, а если можно, то и заночевать: пурга не утихает, а до Сузёма еще далековато. За избушкой Егор заметил шалашик из еловых ветвей. Это для лошади. Останавливаются, стало быть, люди. Поставив Рыжка в шалаш, Егор прикрыл его азямом, отряхнул от снега, обмел прутом валенки. Дверное кольцо легко подалось, звякнула щеколда. В темноте сеней Егор нащупал скобу, дернул дверь. Вместе с облаком пара вкатился в избушку.
— Кто тут живая душа? Можно к вам?
Керосиновая лампа с жестяным отражателем неярко освещала избу. Егору бросилась в глаза чистота. Пол, струганые лавки, тесовый стол — все блестело свежей желтизной. А ведь тут немало проезжающих. Видать, обиходная хозяйка живет.
Занавеска перед печью колыхнулась, и из-за нее выглянуло женское лицо. Два возгласа раздались одновременно:
— Ой, Егор…
— Макора! Вот тебе раз…
Вытерев руку передником, Макора протянула ее гостю.
— Проходи, погрейся. Ишь, пурга какая! Не занесло в дороге-то? И чего тебя погнало в такую завируху…
Егор смотрит на Макору, будто впервые ее видит, то ли с изумлением, то ли с недоверием. Да полно, она ли это! А ведь, право слово, она. У кого еще такие глаза — и добрые и строгие, ласковые и насмешливые…
Пока Егор раздевался да пятерней приглаживал всклокоченные волосы, Макора поставила на стол чайник, подала творожных шанежек, слегка подрумяненных, пахучих.
— Закуси с дороги, — потчует хозяйка. А гость с аппетитом ест шанежки и смотрит на нее во все глаза. Она смущается, уходит за занавеску.
— Ты давно тут, Макора? — спрашивает Егор.
— Да, почитай, с самого начала, как пришла в лес. Котлопункт ведь здесь. Лесорубов из делянок кормлю. Конюхи забегают с ледянки. Она совсем рядом проходит.
— Ишь ты, котлопункт… Одна живешь?
— А кого мне надо? Одна.
— Не боишься?
Макора отдергивает занавеску.
— Да ты что, Егор? Кого мне бояться?
— Хотя бы волка, — усмехается Бережной.
Смеется и Макора.
— Волки сами меня боятся…
За окнами воет-завывает пурга, снежные заряды ударяют в стекла. Егор пьет чай, смотрит на Макору. Она чистит картошку, изредка поглядывает на Егора. «Вот судьба, наверно, — думает Егор, — когда еще другой такой случай выпадет. Скажу — и делу конец. Нечего в прятки играть, не дети уж…» Он встает из-за стола, благодарит Макору, шагает поперек половиц. Они скрипят под тяжелой ногой. Хочет Егор начать особый разговор и не знает, с чего начать. Будто пропала речь. Ну не подбираются слова, да и все тут. Макора склонилась над картошкой, усердно чистит ее, словно важнее этого дела И нет ничего на свете. А сама нет-нет да и вскинет глаза, не поймешь и какие — не то насмешливые, не то ласковые. Ух, девка, окаянная душа! Егор молчит. Макора тоже молчит. Молчанка затягивается.
— Ты ночевать, Егор, будешь или поедешь дальше? — спрашивает, наконец, Макора.
Бережной хватается за этот вопрос, как утопающий за соломинку.
— Ночевать? Буду ночевать. Совсем.
— Как совсем?
— А так. Больше от тебя не уйду. Хватит.
Макора кладет неочищенную картофелину, встает.
