Мадам де Помпадур - [81]

Как только все армии на зиму 1757/58 года отправились на зимние квартиры, Ришелье, сгоравший от нетерпения увидеться со своими любовницами, отпросился в отпуск, что было не слишком дальновидно, если он намеревался сохранить пост главнокомандующего. Клостерсевенская конвенция только что была официально не признана Фердинандом Брауншвейгским, который провозгласил намерение немедленно возобновить боевые действия. Так что момент вряд ли подходил для того, чтобы автор этого злосчастного перемирия Отправился в Париж развлекаться. Король предоставил ему отпуск, но сказал, что поскольку недопустимо оставить армию без главнокомандующего в такой критический момент, то он посылает графа де Клермона на место Ришелье.

Ришелье еще раз продемонстрировал свою способность выйти сухим из воды. Он вернулся в Версаль, где король принял его с радостью, и превесело возобновил свои донжуанские боевые действия и при дворе, и в Париже. Очень скоро он был замечен в тот момент, когда перебирался в спальню одной из своих любовниц по жердочке, перекинутой через улицу из противоположного окна. Денежные плоды предательства интересов отечества он потратил на приобретение красивого особняка, отеля д’Антен, расположенного на бульварах, и пристроил к нему крыло, заканчивавшееся круглой комнатой с видом на окрестные поля. Парижане окрестили его Ганноверским павильоном. В 1930 году павильон снесли и заново отстроили в парке Со. Гораций Уолпол видел его в первозданном виде: «Там есть комната с зеркалами по кругу и драпировками белого люстрина, расписанного розами. Жаль, что Вы не видели самого престарелого Ринальдо, построившего для себя сей романтический будуар. Никогда еще зеркала не отражали такого множества морщин».

Старой мумии, как величали в Версале герцога Ришелье, исполнилось шестьдесят два года. Если его военной карьере пришел конец с заключением Клостерсевенской конвенции, то любовные его похождения продолжались до самой смерти в возрасте девяноста шести лет. Дожив до восьмидесяти четырех лет, он оправил на покой некую старуху, чьим главным занятием в жизни была поставка девиц для герцога, и поселился вместе со своей четвертой женой, хорошенькой молодой вдовушкой. Она боготворила его так же, как и все жены и любовницы, и подарила герцогу сына, который, впрочем, сразу же умер, к большому облегчению господина де Фронсака — наследника герцога. Ришелье помирился с Морепа, когда Людовик XVI отозвал этого министра из двадцатисемилетней ссылки, и старики вдвоем просиживали долгие часы в Версале, который уже только они помнили таким, каким он был при Людовике XIV, с грустью вспоминали о былой славе, и кто знает, может быть, грустили и о маркизе де Помпадур.

Говоря о Семилетней войне, о связанных с ней личностях и о кипении интриг, сопровождавших ее, Берни писал: «Несчастные потомки, что же вы сможете во всем этом понять? Что за дураками вы окажетесь в глазах Истины!» После Росбаха им владела единственная мысль — заключить мир как можно скорее и по возможности почетнее. Партия прусских сторонников во Франции, вдохновленная еще двумя поражениями союзников, последовавшими почти сразу за Росбахом, начала поднимать голову. Из-под пера д’Аржансона так и текли памфлеты и записки, попадавшие на театр войны, в руки и без того подавленных офицеров. Берни заметил как-то Стенвиллю, что д’Аржансон с мадам д’Эстрад не менее влиятельны в армии, чем военное министерство, но не принял мер, чтобы заткнуть им рот. Проявляя больше ума, чем Гитлер, Фридрих всегда ухаживал за интеллектуалами и, сделав самый скромный вклад, состоявший в основном из лести, собирал теперь богатые дивиденды. На его стороне были все философы, для них он олицетворял свободомыслие, в противоположность фанатизму и мракобесию их собственного короля. Фридрих играл на врожденном французском недоверии к Австрии, извлек на свет и страшное чучело русского медведя, что случилось не в последний раз в истории. Берни также вечно твердил, что было бы «чрезвычайно неудобно», если бы русские начали требовать новых территорий. Общественное мнение внутри страны было деморализовано не менее, чем в армии, людей совершенно не интересовала война, и они лишь мечтали, чтобы она прекратилась. А хуже всего, что не хватало денег.

Берни сделался откровенным пораженцем, «Бабетта-цветочница» определенно не годилась в государственные мужи. Когда аббату впервые предложили заключить союз с австрийцами, он колебался, но затем поддержал эту идею и всячески помогал осуществить ее. В начале войны он выступал сторонником союза, но как только дела пошли похуже, он вернулся к исходным колебаниям, стократно усилившимся. «А что я говорил!» — вот лейтмотив его разговоров с маркизой. Говорил он ей и другие неприятные вещи. Например, что враги обвинят ее в затягивании войны ради того, чтобы Субиз мог взять реванш. Он писал Стенвиллю: «У нас нет ни полководцев, ни министров, и я нахожу эту фразу настолько справедливой, что готов и себя отнести к этой категории...» «Я указал маркизе, что пока мы еще ничего не проиграли на море и что Минорка с лихвой искупает Луисбург... но что в конце концов англичане, чей флот куда сильнее нашего, непременно отнимут наши колонии. И наши союзники ничем не в силах восполнить нам такие потери...» «Наши финансы более не в состоянии нести гигантские расходы». «Я заклинаю мадам де Помпадур Господом и всеми святыми угодниками, но мы широко открываем большие печальные глаза и ничего не делается». Подобные размышления целыми страницами отправлялись к Стенвиллю в Вену, их копии, разумеется, попадали в австрийскую тайную полицию и исправно читались Марии-Терезии. «Что за слепая отвага толкает императрицу снова пытаться разбить врага на будущий год? На что ей надеяться кроме того, что было и в прошлом году? Те же люди занимают те же посты, король Пруссии не переменился, наши генералы и министры всегда будут уступать ему».