Мадам де Помпадур - [17]

Другая война шла между иностранными послами и принцами крови. Первые, полагая себя заместителями персоны своих государей, требовали равноправия с принцами, которые, разумеется, стояли стеной и не уступали ни пяди своих привилегий. Так, однажды граф де Шаролэ, брат герцога Бурбона и человек буйного нрава, схватил кнут и собственноручно выгнал кучера испанского посла из тупика возле Лувра, где он оставил карету, потому что принцы считали этот тупик местом только для своих экипажей. Существовал также животрепещущий вопрос о так называемых «кадена» (буквально «висячий замок»): на официальных придворных банкетах каждому принцу крови выдавалась золоченая серебряная шкатулка с замком и ключиком, а в ней лежали нож, вилка и кубок для вина. Послам же такой шкатулки не давали, что казалось им оскорбительным для чести представляемых монархов. Они обратились с жалобой к принцу Конце, обер-церемониймейстеру, которому тогда было восемь лет от роду. Однако Конце, сам будучи принцем крови, решительно воспротивился раздаче послам вожделенных шкатулок. Положение осложнялось еще и тем, что в каждом дворце был свой этикет. Если в Версале человек мог претендовать лишь на складную табуретку, то в Марли он запросто мог получить настоящую табуретку, а в Компьени даже стул со спинкой.

Так что четырех месяцев отсутствия короля едва хватило бы, чтобы мадам д’Этиоль усвоила сотни и сотни деталей наподобие приведенных выше. Учителя ее были выбраны как нельзя лучше — аббат де Берни и маркиз де Гонто. Берни был таким мужчиной, какой нужен в жизни каждой хорошенькой женщине: совершенный душка, весь из улыбок и ямочек, умный, воспитанный, не имеющий иных занятий, как сидеть у вас дома весь день и говорить приятные вещи. Вскоре он успел как раз в достаточной мере очароваться своей прелестной ученицей, чтобы их отношения приобрели легкий оттенок пикантности. В двадцать девять лет он уже состоял членом академии, куда, впрочем, был избран скорее за приятность в обращении, нежели за литературное дарование, так как стихи его были излишне цветисты. Вольтер его прозвал «Бабетта-цветочница». Он, как и все знакомые маленького аббата, не мог не обожать его, но страшно завидовал его членству в академии, ибо насколько Вольтер внешне презирал академию, настолько же горячо мечтал туда попасть.

Берни был настоящим придворным аббатом, то есть, придворным в первую очередь, а священником во вторую. Этот младший отпрыск хорошего старинного сельского дворянского рода был столь беден, что высшим пределом его мечтаний была маленькая мансарда во дворце Тюильри. Как приятель Пари- Дюверне он раньше встречался с мамашей Пуассон и с ее дочерью, но решил не слишком сближаться с ними. Аббату в общем-то нравилась мадам Пуассон, и он говорил, что будучи отменно хорошенькой, она еще наделена умом, целеустремленностью и немалой отвагой. Однако сразу понял, что она не принята и никогда не будет принята в свете, а потому и потерял к ней интерес. Но зато сколь интересна оказалась мадам д’Этиоль, заняв новую позицию! Поэтому когда к Берни обратились от имени короля с вопросом, не согласится ли он провести несколько недель в ее обществе, он не устоял. Правда, аббат сделал вид, что колеблется и ищет совета; друзья же настоятельно рекомендовали соглашаться, ведь он мог гораздо больше приобрести, чем потерять — имея в виду, вероятно, вожделенную мансарду в Тюильри. Когда же он напоминал им о своем духовном сане, ему возражали, что он нисколько не причастен к роману между королем и мадам д’Этиоль, а потому даже всевышний не усмотрит тут его вины. Словом, дело было улажено, и теперь всем лишь оставалось как можно лучше потрудиться.

Маркиз де Гонто был человеком совеем в другом стиле. Он происходил из рода Биронов, наивысшей аристократии, и принадлежал к ближнему кружку короля. Никто ни разу не сказал об этом обаятельном человеке дурного слова; он оставался преданным другом мадам д’Этиоль до ее смертного часа.

Ренетт провела в Этиоле очень счастливое лето. Она вкушала чистую радость ожидания, еще не ведая тех разочарований и усталости, которые сопутствуют исполнению мечты. После всех недавно пережитых потрясений отдых был ей необходим, да она и всегда по-настоящему хорошо чувствовала себя только за городом, где можно было соблюдать разумный распорядок и молочную диету. Для особы, так привязанной к семье, она находилась в идеальном окружении: с ней были ее родители, брат Абель, господин де Турнем. Мадам Пуассон была больна, день ото дня ей становилось все хуже, но она крепилась — ее силы поддерживала радость за дочь. Крошка Александрина жила у кормилицы в соседней деревне, и мать часто ездила ее навестить. В доме находилась еще одна родственница, вдовая кузина Ленорман д’Этиоля, графиня д’Эстрад. Эта молодая дама принадлежала к гораздо лучшему обществу, чем Пуассоны, и не склонна была это скрывать. Она уже успела сердечно подружиться с «Бабеттой-цветочницей». Мадам д’Этиоль ее уважала, восхищалась ею и полагала совершенством во всем. Они сделались наперсницами и неразлучными подругами.

Пришло письмо от Вольтера, в котором он предлагал себя: «Я сердечно дорожу Вашим счастьем — наверное, больше, чем вы можете себе представить, больше, чем кто-либо другой во всем Париже. Не как завзятый старый сердцеед, но как добрый гражданин прошу Вас ответить, нельзя ли мне приехать в Этиоль в мае и шепнуть Вам на ушко два слова». Почти все лето он наезжал в Этиоль, находясь в том добродушном расположении духа, очарование которого мы ощущаем даже сквозь толщу лет, так что не можем не полюбить его. Он писал из Этиоля президенту Эно: «В своем возрасте она перечитала больше книг, чем любая старуха в той стране, где ей предстоит властвовать, и как хочется, чтобы она здесь властвовала». Философы, естественно, были в восторге оттого, что их юная приятельница станет царить в Версале. Вероятно, они рассчитывали получить от нее побольше поддержки. Но когда она только появилась в Версале, ей еще не хватало сил противостоять иезуитам, а позднее ее взгляды на философов с их революционными идеями переменились. И все равно без нее их дела шли бы куда хуже, чем при ней.