Любовь среди руин. Полное собрание рассказов - [163]

На следующий день, двадцать пятого декабря, наступил День Санта-Клауса, но на отделении Эвтаназии из-за бесперебойной востребованности этой услуги никакие праздники не отмечались. С наступлением сумерек Майлз отправился в больницу — одно из недостроенных зданий из стекла, бетона и стали, прикрывавшее скопление разнородных хибар. Швейцар в холле пялился в телевизор, увлеченный старой забытой народной драмой, которую в День Санта-Клауса разыгрывали поколения прежних времен, а теперь вот ее пересмотрели, переосмыслили и воскресили как объект исторического интереса.

Для швейцара же эта драма представляла профессиональный интерес, поскольку в ней была затронута тема охраны материнства до эпохи Всеобщего Благоденствия. Он сообщил Майлзу номер палаты Клары, не отрывая глаз от странного спектакля об осле с волом, старике с фонарем и молодой матери.

— Здесь люди только и делают, что жалуются, — сказал он. — Не мешало бы им осознать, как обстояли дела до эпохи Прогресса.

В коридорах гремела транслируемая музыка. Майлз нашел бокс, который искал. На двери висела табличка «Экспериментальная хирургия. Только для Должностных Лиц Отдела Здравоохранения». Он отыскал нужную палату. Клара спала, натянув простыню до самых глаз, волосы разметались по подушке. У нее было с собой кое-что из пожитков. Через столик возле кровати перекинута старая шаль. К телевизору прислонен расписной веер. Девушка проснулась с неприкрытой радостью во взгляде, но еще выше подтянула простыню и проговорила сквозь нее:

— Тебе не стоило приходить, милый. Я хотела сделать тебе сюрприз.

Майлз присел возле ее постели и спросил: «Как ты?» — не сумев придумать ничего лучше.

— Чудесно. Сегодня сняли бинты. Зеркало мне пока не дают, но говорят, что все прошло с небывалым успехом. Я для них уникальный случай, Майлз, — новая глава в развитии хирургии.

— Но что произошло? Это как-то связано с ребенком?

— Да нет. Хотя и с ним тоже — но раньше. Это была первая операция. Зато теперь все позади.

— Ты имеешь в виду нашего ребенка?

— Да, пришлось на это пойти. Иначе я бы никогда уже не смогла танцевать. Я же тебе говорила. Вот мне и сделали операцию Клугманна, разве не помнишь?

— Но ты же покончила с танцами.

— А вот тут они оказались умнее. У них появился новый милый и умный главврач. Я тебе о нем не рассказывала? Он избавил меня от всего этого.

— Твоя драгоценная борода.

— Как не бывало! Эту операцию сам новый главврач и разработал. Ее назовут его именем, а может, и моим тоже. Он настолько бескорыстен, что хочет назвать ее операция «Клара». Он удалил всю мою кожу и наложил на ее место чудодейственную новую ткань, что-то вроде синтетической резины, которая прекрасно впитывает грим. Правда, цвет, по его словам, немного не дотягивает до идеала, но его же не будет видно из зрительного зала. Смотри — потрогай!

Она села в кровати, гордая и довольная.

Глаза и брови — вот и все, что осталось от любимого лица. А ниже — что-то совсем нечеловеческое, тугая скользкая маска цвета сомон[210]. Майлз смотрел в изумлении. На экране больничного телевизора появились очередные персонажи — Работники Пищевой Промышленности. Видимо, они объявили стихийную забастовку и, бросив своих баранов, ринулись на призыв какого-то профсоюзного лидера в фантастическом одеянии. Из агрегата сбоку от кровати грянул хор, полилась старая забытая рождественская песенка о радости и утешении:

«И добрые вести несет, вести несет… и добрые вести несет»[211].

Майлз ощутил ненавязчивый приступ тошноты. И это жуткое лицо смотрело на него с любовью и гордостью! Наконец он нашел верные слова: избитая традиционная фраза, произнесенная бесчисленными губами нескольких поколений озадаченных пылких англичан:

— Пожалуй, мне надо пойти прогуляться.

Но для начала он зашел в общежитие. Там прилег на кровать и пролежал до тех пор, пока луна не заглянула в его окно и не отбросила свет на его бессонное лицо. Тогда он вышел и на два часа — до захода луны — углубился в поля вне пределов видимости Купола Безопасности.

Он шел куда глаза глядят, но вот белые лучи осветили указательный столб. «Маунтджой, 3/4», — прочитал Майлз и двинулся дальше. Теперь его путь до ворот Замка освещали одни лишь звезды.

Ворота, по обыкновению, стояли открытые — благодатный символ новой пенологии. Майлз проследовал по подъездной аллее. Абсолютно темный фасад старого дома смотрел на него молча, без упрека. Он уже понял, что нужно сделать. В кармане у него всегда лежала зажигалка, и случалось, что она срабатывала. Сработала и теперь — для него лично.

Горючее здесь не требовалось. Старый иссохший шелк занавесей в гостиной вспыхнул, как бумага. Краска и обшивка панелей, штукатурка, декоративная обивка и позолота покорно падали в объятия скачущих языков пламени. Он вышел на террасу. Вскоре и там стало припекать, и он отошел подальше, к мраморному храму в конце длинной дорожки. Убийцы выпрыгивали из окон первого этажа, а насильники, оказавшись в западне наверху, подняли страшный вой. Майлз слышал, как падали канделябры, видел каскадом стекающий с крыши кипящий свинец. Все это вместе было куда прекраснее удушения выводка павлинов. Он ликовал, глядя, как «на театре» поминутно открываются новые чудеса. Внутри трещали и рушились деревянные балки; снаружи лилейный пруд шипел от падающих в воду головешек; звезды спрятались за широкой дымовой завесой, а языки пламени под нею исчезали в верхушках деревьев.