Любовь среди руин. Полное собрание рассказов - [164]

Через два часа, когда прибыла первая машина, силы огненной стихии уже были на исходе. Майлз поднялся со своего мраморного трона и пустился в долгий путь домой. Но никакой усталости он больше не чувствовал — ее как рукой сняло. Он весело вышагивал в компании своей тени, отбрасываемой угасающим пожаром и тянущейся впереди него вдоль проселка.

На главной дороге его остановил автомобилист и спросил:

— Что там такое? Дом горит?

— Горел, — ответил Майлз. — От него уже почти ничего не осталось.

— Похоже на большой дворец. Полагаю, единственная собственность Правительства?

— Вся, — ответил Майлз.

— Могу подбросить, если хотите.

— Спасибо, — сказал Майлз, — пройтись мне в удовольствие.

V

Майлз встал с постели, проспав два часа. Общежитие жило обычной утренней жизнью. Играло радио; младшие служащие харкали над умывальниками; вонь от Государственных сосисок, жарящихся на Государственном жире, заполняла асбестовую клетушку. После долгой ходьбы тело слегка затекло, ноги слегка стерлись, но голова была спокойна и пуста, как сон, от которого он проснулся. Тактика выжженной земли возымела успех. Он создал пустыню в своем воображении, которая стала для него символом покоя. Когда-то давно он сжег свое детство. Теперь и его недолгая взрослая жизнь сгорела дотла: волшебные вещицы, окружавшие Клару, составляли единое целое с пышным великолепием Маунтжоя; ее роскошная золотистая борода — единое целое с языками пламени, взметнувшимися и погасшими среди звезд; ее веера, картины и шарфы со старинными вышивками — единое целое с позолоченными карнизами и шелковыми портьерами, черными, холодными, намокшими. Он с завидным аппетитом съел свою сосиску и отправился на работу.

В Отделении Эвтаназии тоже все было тихо.

Первое сообщение о катастрофе в Маунтджое прозвучало в утренних новостях. Близость к Городу-Спутнику придавала ему особую пикантность.

— Показательно, что любая дурная весть, — проговорил доктор Лучик, — моментально сказывается на нашей службе. Вы наблюдаете это при каждом международном кризисе. Временами у меня создается впечатление, что люди идут к нам только тогда, когда им становится не о чем говорить. Видели сегодняшнюю очередь?

Майлз повернулся к перископу. В очереди внизу стоял только один человек, старик Пастернак, поэт тридцатых, который приходил ежедневно, но его вечно оттесняли в хвост очереди. В отделении его считали комическим персонажем, этого поэта-ветерана. За короткий период работы Майлза Пастернаку дважды удавалось получить допуск, но оба раза он сбегал, охваченный внезапным страхом.

— Сегодня у Пастернака удачный день, — сказал Майлз.

— Да. Он заслуживает капельку удачи. Раньше я хорошо его знал, как и его друга Первоцвета. Новый почерк в литературе, клуб «Левая Книга» — тогда это был последний крик моды. Первоцвет был одним из моих первых пациентов. Веди Пастернака, и покончим с ним.

Старика Пастернака вызвали, и нервы в тот день его не подвели. Он совершенно спокойно проследовал в газовую камеру, чтобы встретиться с Первоцветом.

— На сегодня мы можем быть свободны, — сказал доктор Лучик. — Нам еще представится случай попотеть, когда улягутся страсти.

Но политики-то как раз, похоже, были полны решимости страсти разжигать. Все нормальные телепередачи прерывали и урезали, чтобы выделить время Маунтжою. На экране появились выжившие, среди них — Мыльник, который рассказал, как ему удалось унести ноги благодаря богатой практике вора-домушника. Мистер Пот, добавил он уважительно, удрал с концами. Развалины обследовали разными приборами. Сексуальный маньяк с переломанными ногами давал интервью прямо с больничной койки. Министр Всеобщего Благосостояния, как было заявлено, выступит вечером в специальном выпуске и даст комментарии по поводу бедствия.

Майлз немного вздремнул возле общежитий, а с наступлением сумерек проснулся, все еще спокойный, свободный и настолько эмоционально чистый, что еще раз проделал путь до больницы и зашел к Кларе.

Она провела день с зеркалом и косметическим набором. Новая ткань ее лица оправдала все обещания хирурга. Для совершенства надо было подкраситься. Клара наложила полный грим, как будто для огней рампы: ровный кремовато-белый фон с резкими пятнами малинового на скулах, огромные жесткие малиновые губы, ресницы удлинены и по-кошачьи загнуты вверх, глаза подведены синим по всему контуру, а в уголках малиновые крапинки.

— Меня еще никто не видел после операции, ты первый, — сказала она. — Я немного боялась, что ты не придешь. Вчера ты был какой-то раздраженный.

— Я хотел посмотреть телевизор, — сказал Майлз. — В общаге толпа, приткнуться некуда.

— Такая скучища сегодня. Ничего, кроме этой тюрьмы, которую сожгли.

— Я сам там сидел. Ты что, не помнишь? Я же часто об этом рассказывал.

— Правда? Ну, не знаю, возможно. У меня такая плохая память на то, что не имеет отношения ко мне. Ты в самом деле хочешь послушать речь Министра? Поговорить было бы куда приятнее.

— Ради него я и пришел.

И в этот момент появился Министр — как всегда, с открытой шеей, но без привычной улыбки, лицо мрачнее тучи, того и гляди заплачет. Он вещал двадцать минут: