— Знаете, пожалуй, я все же не смогу прочесть свое. Это довольно жестоко.
— Надо, Бэзил, надо.
— Пожалуйста, Бэзил.
И так всякий раз, когда Бэзил играл в «Ассоциации»[1].
— Да не могу я, — видите, как тут все перепуталось.
— Ну, Бэзил, голубчик, не томи!
— Ну пожалуйста, Бэзил!
— Ты должен, дорогой Бэзил.
— Нет. Имоджен рассердится.
— Не рассердится. Правда, Имоджен?
— Имоджен, скажи ему, что не рассердишься.
— Да читай же, наконец, Бэзил!
— Ну ладно, только если вы пообещаете, что не возненавидите меня. — И он разгладил бумажку:
«Цветок — кактус.
Спиртное — ром.
Материя — сукно.
Мебель — качалка-лошадка.
Еда — оленина.
Город — Дублин.
И животное — удав-констриктор».
— О, как чудесно, Бэзил!
— Бедняга Адам, я никогда не связывал его с Дублином, — просто идеально!
— А почему кактус?
— Похож на фаллос, моя милая, и вдобавок с колючками.
— И с этими вульгарными цветками.
— Удав-констриктор — блеск!
— Да уж, с его-то пищеварением.
— И ужалить не может — только удавить.
— И гипнотизирует кроликов.
— Надо мне будет написать портрет Адама, гипнотизирующего кролика.
И тут же:
— Имоджен, ты не идешь?
— Не могу. Меня дико клонит в сон. Не напивайся, хорошо? И разбуди меня утром.
— И все-таки ты на меня сердишься, Имоджен.
— Я слишком устала, милый мой, чтобы на кого-то сердиться. Спокойной ночи.
Дверь закрылась.
— «Милый мой»… Она в бешенстве.
— Так и знал, зря вы заставили меня это читать.
— Она весь вечер была какая-то странная, я считаю.
— Мне она сказала, что, перед тем как спуститься, обедала с Адамом.
— И надеюсь, переела. У Адама все переедают, ты не находишь?
— А всё либидо.
— Но, знаете, я все равно очень горжусь этим персонажем. Интересно, почему раньше никому из нас не приходила мысль о Дублине?
— Бэзил, ты и правда считаешь, что у Имоджен может быть роман с Адамом?
Клуб «Кокатрис»[4], 2:30 ночи. Cредоточие лондонской ночной жизни
На «титульной заставке» натюрморт с бутылкой шампанского, бокалами и комической маской — или она зевающая?
— Oй, Глэдис, началось! Так и знала, что опоздаем.
— Пус’яки, милая, я хорошо вижу в темноте. Ой, простите… Честное слово, думала, места не заняты!
Эротическое хихиканье и легкая потасовка.
— Да отстань ты, нахаленыш, дай пройти!
— Сюда, Глэдис, ‘он там два места!
— Не, ну надо же… пытался усадить меня к себе на колени!
— Да ланно, Глэдис, проехали! Что хоть за картина-то? Комичная?
Экран почти весь затемнен, будто пленка сильно передержана. Прерывистый, но яркий луч кинопроектора высвечивает густую толпу танцующих, болтающих, жующих.
— Нет, Ада, — это гроза. Я бы даже сказала, песчаная буря. Видела на днях с Фредом похожий фильм.
Всем по нраву моя крошка[5]
Крупный план: голова девушки.
— А ‘от и его крошка. ‘Мотри, не она ль?
Довольно милая головка, стрижка «фокстрот»[6], превосходная посадка. Только начинаешь оценивать изысканность ее формы (пленка слишком плоха, чтобы составить хоть какое-то впечатление о текстуре) — а в кадре вместо головы уже тучный пожилой мужчина c саксофоном. Пленка мутнеет — в духе авангардных киностудий континентальной Европы: саксофонист уже превратился в воронку вихревого движения, лица высвечиваются и снова исчезают, а обрывочные субтитры не дожидаются, когда их прочтут.
— Ну а я буду считать, что он легкий.
Голос с кембриджским акцентом с более дорогих мест:
— Экспрессионизмус!
Глэдис пихает Аду в бок и шепчет:
— Иностранец!
После нескольких переключений перспективы фокус внезапно становится стереоскопически ясным. Девушка сидит за столом, наклоняясь к молодому человеку, который подносит зажигалку к ее сигарете. К ним подсаживаются еще трое-четверо мужчин. Все в выходных костюмах.
— Нет, Ада, он не комичный — это из жизни «общества».
— «Общество» тоже бывает комичным, тебе ли не знать!