Любовь с алкоголем - [55]

Он скользнул по гладкости перед узкой полоской ткани, отделяющей, закрывающей от… и он отодвинул эту ткань и Славка, приподнявшись на носочках, опустилась на его пальцы. Ее голова как бы кружила слегка, и пальцы его будто повторяли ее движения. Она останавливала голову в его ладони, и пальцы его тоже останавливались, дрожа. Она кружила головой, и его пальцы кружили, и им становилось жарче, и, будто намагниченные, они не останавливались уже. И скользили во влаге.

Она плотно прижалась к нему, обвив своей рукой его шею, сидя на его руке, как на качелях, вибрирующих в ней, раскачивающих ее. И она вторила им дыханием и звуком, приходящим из живота и задерживающимся будто в горле, превращающимся в животный вой. И когда она кончала, она совсем уже кричала и сильно и глубоко опускалась на его руку, которая тоже превратилась в зверька. Как норка в клетке, которая металась, обнажая острые зубы. И глаза были совсем черные.

Она все сидела на его руке-качели. Сжав его руку крепко-прекрепко, чтобы она не двигалась больше, чтобы застыла там. И когда она, соскальзывая, посмотрела вниз, на его высвободившуюся руку, его пальцы были будто в молоке. «Птичье молоко», — подумала Славка, потому что это было что-то нереальное, не существующее в природе. И Вильям поднес руку к своему лицу и, глядя прямо на Славку, медленно стал класть, один за другим, влажные пальцы в рот. И они выскальзывали, медленно, из его губ. А Вильям смотрел Славке в глаза. Она поцеловала его в губы, пытаясь уловить, понять свой вкус. А норка сидела застыв, вздернув мордочку вверх.

— Я хотела извиниться…

— Я тоже… Ну, вот мы извинились.

— Я устроила жуткую сцену своей подружке. Мне было так жутко и мерзко потом, хорошо, что она опять уехала. Жаль, что мне некуда уехать… Я хотела поехать к тебе ночью, но потом испугалась. Как жаль, что ты живешь не один… Сколько сожалений…

— Может, я что-то устрою… переделаю. Ты хочешь… — Он не закончил, потому что не знал, как сказать «хочешь жить со мной» или «быть со мной» или что-то другое надо было сказать. — Я должен уехать на пару дней, но это ничего, да? Вернусь, и мы… придумаю что-нибудь.

— Хорошо, — сказала Славка, думая, что это вовсе не хорошо, то, что он уедет, значит, он не понимает чего-то, ее не понимает. — Я пойду. Поеду к сумасшедшему одному, мнящему себя режиссером. Но вроде он ставит спектакль, за который будут платить… — Она поцеловала Вильяма в щеку. — Пока… — И пошла, вышла из комнаты, шла по коридору, и ей показалось, что Вильям что-то сказал, но так тихо. Себе самому, наверное. Или норке.

21

«Мы славяне!» — обычно так обращался ГанчевкСлаве, похлопывая ее по плечу ручищей. Он был под два метра ростом, этот жгучий брюнет, и, по всей вероятности, считался красивым мужиком. Но Славка его не воспринимала мужиком. Жуликом, скорее! В родной Болгарии он был фехтовальщиком вроде, даже каким-то чемпионом. И наверное, играл в драмкружке при спортивном клубе. Но в Америке он стал режиссером-постановщиком. Собственно, ничего в этом ужасного не было. Ужас был в том, что Ганчев был бесталанным! Но какая-то натуральная, врожденная его наглость и уверенность позволяла ему сидеть в позе будды и принимать американских актеров. А эти актеры, надо сказать, шли к нему! Может, он и обладал чем-то, что притягивает людей, какими-то лидерскими наклонностями, наверное. Он неплохо играл на гитаре и записал кассету русско-цыганских песен в своей интерпретации, которую всюду и всем предлагал купить. «Губки, полные вина!» — пел он. Может, таким образом фраза приобретала сюрреалистический характер. Но, вообще-то, вина были полны кубки…

Славка уже играла в его спектакле. В Гоголевском «Ревизоре», малюсенькую роль жены… судьи, что ли, она и не помнила. В общем, в сцене, когда все местные лизоблюды являются поздравлять мамашу с удачной партией для дочери. И Славка тоже являлась. Выходила на сцену в черном элегантном платье и сыпала язвительно любезностями. Ну, это Ганчев придумал, что жена судьи будет такая вот, может, единственная среди всех, наплевавшая на городничего и его жену. Потому что красивая и молодая, наверное. Во всяком случае, в «Лос-Анджелес Таймс» критик театральный Лоренс Андерсен отмечал именно Славкино явление на сцене. Спектакль продержался две недели, и в один из вечеров, когда на представление явился единственный зритель, был снят с программы Орфейского театра на пятьдесят восемь посадочных мест.

Время от времени, когда Ганчев совсем не мог оплачивать домик, который снимал в Санта-Монике, он устраивал курсы актерского мастерства. Сидя в позе будды в большой своей комнате, он веселил актеров шуточками, а иногда аккомпанировал себе на гитаре. «Я, конечно, не Ли Страсберг, но у меня и цены не такие, а!?» (В студию Ли Страсберга иностранцев не принимали, вместо портретов актеров стены там были оклеены расценками.) Когда Ганчев мог позволить себе расслабиться, заработав уроками фехтования, он организовывал прослушивания для будущих спектаклей, устраивал репетиции фантомных постановок. И звонил Славице: «Славка, мы славяне!»

Славица приехала последней — все актеры сидели уже на полу в позах лотоса. День был бесплатный, поэтому всех было много. Ганчев уже раздавал какие-то тексты, распределял роли, как будто звания назначал. Все у него приобретало невероятную значимость и генеральную ответственность. Славка старалась не смотреть ему в глаза. Ей почему-то всегда представлялся его маленький детский член. Жалостливо сморщенный. Она никогда не видела его член! Видимо, так вот, мысленно, она мстила ему за фамильярность, за хлопанье по плечу, за вечное «Мы славяне!»