Любовь с алкоголем - [51]

— Нууу, это друзья…

Вдвоем они почти на цыпочках подошли к диванам, и Славка села, потонув в мягкости подушек из «Ай Магнии». Мистер Сирис был вице-президентом всех «Ай Магнии» в Калифорнии и подтверждал свою лояльность универмагам, обставляя дом в их стиле. Да и что же «в стиле»! Из «Ай Магнии» все было в доме. За исключением антиквариата. Мистер Сирис шепотом представил Славку Сазерлэнду, приподнявшему свое мальчишеское, с острыми коленками тело с дивана. Так же шепотом Славку спросили, что она будет пить, и она шепотом, не помешать музыке, «шедшей» уже «по долинам и по взгорьям, дивизией вперед!», невинно захлопав длинными, накрашенными лиловым ресницами, сложив сиреневые губы в «о», сказала: «Коньяк». Платье на ней было розовое, из лайкры, стянутое корсетом из фиолетовой парчи, надетым поверх, как хулигански рекомендовал Жан-Поль Готье. Славка получалась цвета горящего пламени спиртовки, на котором заказанный ею алкоголь уже подогревали, и вот… несли. Черный в белых перчаточках — «тот же, что открыл, или другой?» не могла разобраться Славица — уже нес через залу, от бара у окон, к диванам, на круглом серебряном подносе, снифтер-вазочку с коньяком. «Вот, идет ко мне моя смерть… Судьба… — она, красиво изогнув кисть, брала сосуд с подноса, — Судьбу можно изменить… взять, сказать, что передумала, хочу сок… но не напьюсь же я здесь, как свинья! Здесь, может, нет, а дома… завтра, может, и, скорее всего, напьюсь…» Коньяк слегка обжег кончик языка, но тут же прижатый к нёбу, он наполнил весь рот приятным горением — Славка умела и любила пить коньяк. «Умела бы я заводить с людьми беседу… Вот, поговорить с Сазерлэндом… Помогите мне в кино! А?» Дональд Сазерлэнд был рыжим и очень высоким — не знал, что делать со своими длинными конечностями, сидя на диване, и от этого казался он очень мальчиковым и каким-то простодушным. Милым каким-то. Славка бы с удовольствием потрепала его по волосам, из-за необычного цвета казавшимся шелковыми.

Славка увидела Майкла Кэйна в очках крупной оправы с азиатской женщиной. И даже Агент 007 был другом мистера Сириса. Шон Коннери в расслабленном галстуке и слегка поддатый прихлопывал в такт Римминой музычке. «Вот Сирису кайф! Он может разбрасываться налево и направо — мой друг Шон Коннери, мой друг Кэйн… Тому же Коннери кайфа никакого — мой друг мистер Сирис! Кто знает его, мистера Сириса, одного из сотен иранцев, заселяющих Беверли-Хиллз, Белл Эйр…» Римма сделала необычайно длинную паузу, и мистер Сирис успел, наконец, вставить объявление: «А сейчас, сюрприз!» — и, махнув Римме рукой, он открыл одну из половинок распахивающихся дверей. Римма заиграла вступление к песне «Дорогой дальнею…», а в зал вошла высокая девушка.

Славка сразу вспомнила забытую поговорку «свой свояка узнает издалека» — потому что девушка была похожа на Славицу. Уже этим Славке она нравиться не могла. Большеротая, скуластая, высокая брюнетка запела по-русски низким голосом, а Славка стала подсчитывать ее минусы. «Русская дура, молодая — зачем ты поешь по-русски?!» — с усмешкой глядела она на нее. Уже то, что певица была на голову выше музыкантов, делало трио комичным. В платье из бордовой тафты, вовсе не в стиле фолк, ни а-ля цыганское, ни даже пиратское, она была совсем как-то отдельно от Риммы и аккордеониста. Может, она понимала свою невписываемость в трио, потому что тоже улыбалась, глядя на гостей. И тоже насмешливо слегка, как Славка.

Все очень энергично аплодировали после первой песни, и певица, что-то шепнув Римме, затянула страстный романс. У нее было очень подвижное лицо, и она «страдала» им на каждой фразе: «Когда речей твоих не слышу — мне кажется, я не живу!» Славка понимала слова, но пыталась представить себе, что же ощущают остальные слушатели: «Вся эта ее мимика мне понятна… вот она умоляет, не уезжай, мол, голубчик, поэтому и брови у нее в трагедийной складке… а вот они не понимают ни слова, и, может, она производит впечатление большой печальной, вот-вот расплачущейся обезьяны. Римма так уж точно похожа на старую обезьянку. Как у нее скрипочка повизгивает, а аккордеончик поквакивает…» Певица уже пела бодрую песню, давая возможность Шону Коннери прихлопывать и прикрикивать всякие русские словечки. Гости тихо переговаривались, разглядывая и, видимо, обсуждая певицу. В самом центре на высоких подушках полулежала капризного вида блондинка — в белом платье в крупных цветах, сливающихся с цветами на подушках, с лифом бюстьером, впивающимся в подмышки, — она время от времени громко смеялась, делая вид, что старается сдержаться. Славица злобно поглядывала на нее. В ней все-таки преобладало чувство справедливости. Было сильнее, во всяком случае, ревности к русской, стоящей посередине, то есть в центре внимания. Но, может, еще и потому, что певица была русской, славянкой, православной. «Господи, когда это я думала, кто в какого бога верит?! Но вот историческая ситуация, критическая, так все повернула, что думаю! Сколько сейчас по всему миру разбросанных когда-то политических, экономических беженцев, диссидентов, антикоммунистов, сидящих вместе с патриотами и националистами и даже коммунистами, — потому что решается история, быть или не быть! решается — вместе на кухнях своих вечных, за столами, обхватив головы и стаканы, это уж неотъемлемая часть всех наших сходок, решают, кто нам брат, а кто враг… Впрочем, нет-таки, не совсем вместе, иначе не было бы ощущения этой нависшей угрозы исчезновения. Даже уж такой антикоммунист, как Димитриевич, издатель из Парижа, и то чуть ли не сожалеет об исчезновении «империи зла», державшей всех в упряжке. А что же делать, если люди слишком эмоциональны, до самоуничтожения! Национализм и есть эмоциональный экстремизм».