Любовь с алкоголем - [25]

Вильям встал, чуть отвернувшись, застегнул брюки и посмотрел на скуластую девушку, так и лежащую на куче листьев — черная полоска трусов обвивала ногу, к ляжке прилипли листья и на щеке у нее были грязь и листья. Он хотел было сказать ей, что у него было ощущение, будто она хочет отомстить ему, хотела. За тогдашнее присутствие его матери, и что, в таком случае, можно было это делать во время фильма, было бы более символично. Но тут же он как-то ясно подумал и представил себе: «может, мы еще сделаем… Перед ней живой». Он на секунду зажмурился от ужаса, и, будто отгоняя от себя этот образ, протянул руку Славе. Она встала и отряхивала платье, опустив голову. Он взял ее за подбородок и, приподняв ее лицо, поцеловал. И она смотрела на него, все так же слегка наклоняясь вниз — снизу вверх. «Мужчина ниже женщины не может взять ее за подбородок, не может так поцеловать… Еще поцелуй меня так, еще…» — думала она. И наверное, у нее в глазах было столько просьбы об этом, что он рванул ее к себе, и они стояли так, целуясь, будто после долгой разлуки, будто наконец-то встретившись. Но тут же стало неловко, волна эта прошла, заряд электричества спал… Слава подошла к перилам и, взявшись за них, стала подниматься. Он успел рукой провести по ее талии, вниз к бедрам, вспоминая «зигзаг».

— Почему ты живешь здесь, в одном доме со своей… со своими родителями? — Они были уже в его комнате, Слава сидела в кресле, и Вильям убирал экран. — Расскажи мне про свою мать. Она странная, да? — сказав это, она подумала, что ненавидит его мать, как ненавидит женщин вообще.

«Потому что я, видимо, ненавижу свою мамашу. За то что она не смогла сделать так, чтобы у меня был отец. А сама она знала моего отца, была с ним, жила с моим отцом. А я нет! Я его не помню. Совершенно. Это, как если бы его вообще не было. То есть он был, но мне не достался. И в этом почему-то виновата моя мама…» — так ей подумалось, глядя на колечко, надетое на средний палец правой руки. Колечко дала когда-то мама. А ей подарил отец. Серебряное с александритом, меняющим цвет в зависимости от освещения. И колечку было больше лет, чем Славице. Теряя все, по пьянке, конечно, его она не потеряла и не потеряла бы никогда.

Вильям вышел из стенного шкафа, фотоальбом под мышкой — «Вот, если тебя так интересует моя семья…» — Он бросил альбом на постель. Слава встала и, подойдя, полулегла, раскрыв альбом.

Первые страницы были заполнены фотографиями отца Вильяма. И было такое впечатление, что Слава уже их видела. Ну да, у нее тоже были фотографии родителей этого времени, послевоенные. Когда Славы еще не было. Были отец, мать и ее брат был. А ее — нет. И даже когда она родилась и отец еще был, на фотографиях с ней его не было. Он фотографировал! ее с мамой. Кругом была мама с ней. А его — не было.

— Где-то до конца пятидесятых мир был так похож… У меня такие же фото есть. Вот даже качеством они такие же, хотя сделаны где-то в Югославии, в Белграде. Странно… — Она перевернула страницу и увидела Москву и в ней отца Вильяма, его мать и самого Вильяма, мальчишкой. — Так ты был все-таки в Советском Союзе?

— Да, в пятьдесят седьмом году, на Всемирном фестивале молодежи! Отец тогда впервые туда поехал взрослым. Что-то безумное это было, он все вспоминал, вспоминал, носился там как сумасшедший, а мама моя как сумасшедшая ревновала. К Москве! К России! К прохожим, с которыми он заговаривал, умора… Я ничего, конечно, не понял, но помню, мне понравилось, и вовсе оказалось не таким все ужасным, не таким бедным, как предполагалось, как рассказывали, во всяком случае, а тогда рассказывали черт-те что, маккартизм старательно прививал страх и ненависть, и бедный отец не знал, как бороться, чтобы его Родину не так уж ненавидели, хотя бы в семье собственной. Поэтому и поехали…

— А я была в Москве в семьдесят четвертом, зимой. Я устроилась поработать, так хотелось своих денег, в дом моделей. Была манекенщицей! И нас послали в Москву… Помню какой-то тоже дом моделей, на Калининском, что ли, бульваре, ну, самый их современный… И я тогда поняла, насколько мы лучше, югославы, живем. Что, вообще, у нас просто рай! Даже наши одежды, коллекция привезенная, они были невероятны по сравнению с тем, что показывали русские, советские. Их манекенщицы с такой завистью смотрели… большие такие, помню, девчонки, то есть даже женщины. Это сейчас их девчонки приезжают сюда, а тогда-то никого не пускали. А у нас всегда ездили за границу, подработать. И это тоже, конечно, было для них поводом для зависти. Югославов воспринимали, как высших, что ли… Для них было большим делом выйти замуж за югослава… А я, помню, вернувшись домой, с такой любовью и нежностью ко всему относилась, будто по-настоящему поняв, оценив… Не долго, но все-таки… — Она перевернула страницу, и здесь уже Вильям был молодым человеком с девушкой в джинсах. Но Слава уверенно подумала, что девушка была русской, в ней было что-то даже похожее на Славицу, неуловимое, но было.

— Таня Свиридова звали девушку. Я собирался жениться на ней… Таню выгнали из института, а меня больше никогда не пустили в Москву, тогда, в семидесятые… А отца пускали! Он, когда развелся с матерью, то сразу уехал, и она подумала, что поэтому он с ней и развелся. Из-за Москвы, из-за кого-то в Москве. Поэтому она и ненавидит все русское.