Любовь и память - [67]

Выступать никто не решался. Накануне Лесняку подвернулся под руку роман Джека Лондона «Мартин Иден», из-за которого Михайло к семинару не подготовился. Надеялся, что как-нибудь обойдется. Но профессор, раскрыв курсовой журнал, остановил свой взгляд как раз на его фамилии. Принявшись отвечать, Михайло после нескольких неуклюжих фраз вынужден был сдаться.

— Кто же выручит Лесняка? — спросил профессор. — Я понимаю: первый семинар в вашей жизни. Однако среди вас, думаю, найдутся смельчаки. Смелому многое прощается.

Бессараб поднял руку. Михайло крайне удивился: он-то знал, что к протопопу Аввакуму Миколу не допустили афоризмы Дидро и Гельвеция.

Медленно поднявшись и выйдя из-за стола, Бессараб задумчиво прищурил глаза, с необычайно значительным видом проговорил:

— Как сказал Дени Дидро, величайший французский философ-материалист восемнадцатого столетия, когда великие писатели становятся после своей смерти наставниками рода человеческого, то следует признать, что наставников этих при жизни жестоко наказывали их ученики. Гениальный человек говорит себе при свете лампы: сегодня вечером я заканчиваю свое произведение. Завтра — день награды, завтра благодарная публика оплатит мой труд, завтра, наконец, я получу венок бессмертия. — Выдержав интригующую паузу, Бессараб склонил голову набок и торжественно сказал: — Человек этот забывает, что существуют завистники. Действительно, наступает завтрашний день, произведение издано, оно прекрасно, а тем временем публика не отдает долга автору. Зависть относит далеко от автора сладкий аромат похвал. Она заменяет его отравленным запахом критики и клеветы… Кто заслуживает уважения, редко получает от этого наслаждение, тот, кто сажает лавровое дерево, редко отдыхает под его сенью… Не относится ли это в большой степени и к протопопу Аввакуму Петрову? Пусть он, возможно, не был гениальным писателем, но во имя своих убеждений шел на огромные жертвы, и я, вслед за нашим уважаемым профессором, сказал бы, что для своего времени это было настоящим подвижничеством…

Геллер уже давно встал на ноги и, не скрывая своего восхищения, с легкой улыбкой пристально смотрел на Бессараба. Когда же Микола в добавление ко всему сослался на «уважаемого профессора», он поднял руку ладонью в зал:

— Прекрасно, молодой человек! Я бы даже сказал — блестяще! Ставлю вам высшую оценку и прошу занять свое место за столом. — Опустив руку, Геллер обратился к Михайлу: — Вы, юный друг, — извините, забыл вашу фамилию, — хотя бы слышали, что когда-то жил на свете философ Дидро? Почти уверен, что не слышали. А Бессараб цитирует его по памяти. — И снова обратился к Миколе: — Вы какую школу окончили, молодой человек?

— Десятилетку в селе Кочережки, Генрих Оттович! — снова встал Микола. — Разрешите только заметить, что Лесняк…

Геллер решительно покачал головой:

— Не разрешаю! Садитесь. Я понимаю ваше благородное желание вступиться за товарища. Но в данном случае я бы не советовал. — И снова обратился ко всей аудитории: — Вот вам, если хотите, может быть, и будущий Дени Дидро из Кочережек. Сегодня он сделал прекрасное начало нашему семинару, а завтра, возможно, положит начало новой науке. Надо верить и надо дерзать, уважаемая юность! Продолжим же наш разговор…

После звонка Бессараб гоголем вышел из аудитории и, колыша штанинами, поплыл по коридору. Услышав за своей спиной ехидный смешок Жежери, резко обернулся. Андрей, хихикая, сказал:

— Ну, ты дал дрозда! Ты хотя бы знаешь, что вместо Дидро подсунул Геллеру цитату из Гельвеция? Подкузьмил тебя Лесняк.

Они начали, спорить и даже побились об заклад. После лекции проверили в библиотеке, кому принадлежит цитата. Спор выиграл Жежеря. И все же после этого семинара и до конца учебы в университете Бессараба все равно будут называть Дидро из Кочережек.

VI

Приближались холода. Кафедра физического воспитания настаивала перед ректоратом, чтобы ей возвратили спортивный зал. Когда расселяли в нем литфаковцев, обещали освободить помещение через месяц. Новый дом для университетского общежития уже был выстроен за городом, но его сдача задерживалась из-за мелких отделочных работ. Тогда в помощь строителям подключили студентов.

И накануне Октябрьских праздников литфаковцы переселялись в новое общежитие. Комнаты уже были обставлены новой мебелью, шкафы для одежды, тумбочки, столы и койки еще пахли свежей краской, поблескивали лаком.

Лесняк, Радич и Бессараб договорились поселиться в одной комнате. Они никак не могли подобрать четвертого из числа тех, кто жил в спортзале, и в общежитие приехали с некоторым опозданием. Зная, что для студентов-литфаковцев было отведено правое крыло второго этажа, Микола первым ринулся искать помещение и в одной из комнат увидел высокого блондина, сидевшего на подоконнике и слегка перебиравшего струны гитары. Это был Евгений Корнюшенко. До переселения в общежитие он снимал частную квартиру. В университет Евгений прибыл с какой-то узловой станции, где работал в железнодорожной многотиражке. Он и теперь еще носил форму железнодорожника. Из-за расстегнутого темно-синего суконного кителя у него всегда выглядывала полосатая матросская тельняшка. Когда литфаковцы еще не знали друг друга по фамилиям, Корнюшенко называли моряком.