Любовь и память - [69]

— Она замужняя?! — удивленно спросил Лесняк.

— А ты не знал? — небрежно спросил Аркадий.

Хотя и светило солнце, ласково голубело небо, как прежде гремели музыка и песни, для Михайла все помрачнело. Одна мысль лезла в голову, глухо отдавалась в сердце: «Да что же это за напасть?! До каких же пор судьба будет надо мной насмехаться?»

Все его существо жаждало любви, девичьей ласки, искренней дружбы. Ему не терпелось отдать верной подруге свои чистые нерастраченные чувства, делать для нее добро, ради нее и для нее стремиться к высокому и прекрасному. Теперь он чувствовал себя так, как тогда, в далеком детстве, когда шел в конце зимы через Малый пруд, по подтаявшему льду, и провалился. Тогда маленький Михайлик, отбросив сумку с учебниками, бултыхал ногами и, опираясь локтями о лед, пытался выбраться из ледяной воды. Но хрупкий лед под его руками ломался, и мальчик почувствовал, как его затягивает на глубину и ноги едва касаются дна, а воротник кожушка, надувшегося над водою, все сильнее сдавливает горло. Тогда он все же выбрался из полыньи. А сейчас?

Фастовец еще несколько раз обращался к Лесняку, что-то говорил, но, не получая от него никакого ответа, отстал.

VII

Третий месяц лежали глубокие снега, свирепствовали морозы, буйствовали ветры. Общежитие стояло в стороне от других домов, и ветры пронизывали его насквозь, выдувая тепло.

Зинь сидел на койке в сатиновой сорочке и в исподниках, свесив ноги в дырявых носках. На коленях лежали серые, в рыжую полоску, суконные брюки. Подняв руки на уровень глаз и полуобернувшись к замурованному ледяным налетом окну, он целился кончиком нитки в ушко иголки. Михайло, накинув пиджак, в незашнурованных ботинках прохаживался по комнате. У обоих изо рта шел пар.

— И где они могли застрять? — недовольно приговаривал Лесняк. — Взяли мои штабрюки — не в чем в умывальник выскочить. Быстрее, Зинько, зашивай свои штаны.

Сельские хлопцы, желая поскорее овладеть русским языком, часто и в общежитии разговаривали по-русски. Язык почему-то труднее, чем другим, давался Добреле. Как-то утром он, не найдя своих штанов на спинке койки, крикнул:

— Хлопцы! Кто из вас дурит, кто взял мои шта… — Спохватившись, поправился: — Брюки.

Жежеря из-под одеяла хмыкнул:

— Штабрюки? Неужели ты, Матюша, забыл, что у тебя никогда не было штабрюк?

На людях они всегда разговаривали меж собою в шутливо-добродушном и ироническом тоне, причем Жежеря частенько покрикивал на своего дружка, а Добреля, казалось, во всем подчинялся, извиняюще улыбался, нисколько не обижаясь. Так было на людях. Наедине же эта наигранность исчезала, и тогда многие могли позавидовать искренности и душевной теплоте их взаимоотношений.

Неуклюжее, случайно слепленное словцо «штабрюки» в день своего рождения сразу пошло гулять по общежитию, только что воспользовался им и Лесняк, хотя ему было не до шуток. С осени Бессараб еженедельно посещает занятия на ипподроме, готовясь к зачетам на звание «Ворошиловский всадник». Он раздобыл жокейку, на барахолке купил поношенное кавалерийское галифе, обшитое кожей, которая истерлась и сплошь облупилась, сам смастерил плетку. Сегодня у него практические занятия — езда на лошади, поэтому он выпросил у Михайла сапоги. А поскольку день был морозный, он поддел под галифе Михайловы брюки. Пресловутый же Михайлов костюм полувоенного покроя у него выпросил Добреля. Матюша, оказывается, давно мечтал сфотографироваться в таком костюме.

— В момент обернусь, — уверял Добреля. — Одна нога там, другая — здесь.

Лесняк поверил и теперь был как на привязи.

У Радича в аэроклубе тоже были практические занятия, и он, зацепившись за что-то в учебном самолете, распорол штанину. Хорошо еще, что по шву.

— Надо аккуратно зашить, и штабрюки будут как новые, — успокаивал себя Зинь. — Вот только пальцы застывают. И сам дрожу как в лихорадке, не могу вдеть нитку в иголку.

— Давай я, — сказал Михайло.

— Я сам! — нетерпеливо бросил Зиновий.

Таков он: ни в чем и ни от кого не хочет принять услугу. Даже когда в кармане нет ни копейки, никому об этом не скажет, будет стоически переносить голод.

Радич с малых лет начал писать стихи. Любовь к поэзии у него от матери — Ганны Радич. Она, малограмотная, никаких книг не читала, кроме «Кобзаря» и Евангелия, но имела прекрасный голос. Многим песням научилась от бабы Левчихи. На Ганну Радич в молодые годы обрушилось страшное горе: рано похоронила своих родителей. Затем вышла замуж за местного красавца Дмитрия Радича, но тот вернулся с гражданской войны контуженым и тяжелораненым — передвигался по хате и по двору на костылях. Пять лет ждала молодая солдатка своего мужа. Вернувшись, Дмитро сказал жене:

— Завоевал я землю, но пришел не хозяйствовать на ней, а умирать.

— Я тебя выхожу — будешь таким же орлом, каким на войну шел.

— Мне уже, Ганнуся, не взлететь орлом, — вздыхал Дмитро. — Живу единственной надеждой: увидеть, как вырастут крылья у нашего орленка.

Зиню шел тогда пятый год. Ганна работала в поле, а Дмитро только досматривал маленького сына, стараясь между делом учить его грамоте.

— А малый наш способный, — говорил он жене. — К бумаге тянется охотно. Азбуку выучили. Начнем теперь буквы в слова складывать. Не кручинься, Ганнушка, еще доживем и до того, что Зиня учителем увидим. А почему бы нет? Теперь и крестьянскому сыну дорога открыта.