Любовь и память - [66]

— Не распространяется? — зловеще переспросил старик, и мясистое его лицо побагровело. — Ты завтра об этом ректору скажешь. Отныне я с вами панькаться не буду. Шляетесь чуть ли не до утра, в два часа ночи в дверь грохаете, поднимая гармидер на весь проспект. А есть приказ: после двенадцати никого в корпус не впускать. Теперь вы у меня попляшете под дверью…

— Не имеете такого права, — робко возразил Бессараб.

— Попробуй опоздать завтра — узнаешь, имею право или нет, — пообещал швейцар, еще раз окинул взглядом зал, осуждающе покачал головой и, проговорив: — Чистой воды фулиганы, — вышел.

Общежитие ожило снова. Хлопцы с шумом начали подбирать свои подушки, а Добреля укорял Бессараба:

— По-хорошему просили — гаси свет. Теперь тебе придется краснеть перед ректором.

— Перед ректором, перед ректором! — сердито передразнил его Микола, расшнуровывая туфли. — Сперва научись вести себя по-человечески. Швейцар моей фамилии не знает, хотя ты, хан, можешь и продать.

— Я не твоего цыганского рода и таким, как ты, барахлом не торгую, — огрызнулся Добреля. — А тебя швейцар и без фамилии ни с кем не перепутает…

Уже после первого часа ночи, когда жильцы спортзала снова легли спать и погасили свет, из вестибюля донесся приглушенный стук, за ним — строгий голос швейцара:

— Хоть головой о двери — не впущу!

— Братцы! — крикнул Добреля. — Андрей вернулся. Это его старик не впускает.

— Пусть не шляется по ночам твой дружок, — послышалось в ответ из темноты.

— Так нельзя, хлопцы! — убеждал Матвей. — А завтра кому-то из нас придется… Только же вчера вам пояснял военрук, что такое взаимовыручка в бою.

— Не скули, Матюша! — отозвался Бессараб. — Договорились же проучить Андрея. Пусть погарцует под дверью. Дед только с виду грозный. Потешится и сменит гнев на милость.

На этот раз швейцар выдержал характер: не открыл дверь.

Высоко в небе разгуливал месяц, щедро заливая сонный город серебристым светом. Когда Жежеря, взобравшись на карниз и заслонив своей массивной фигурой оконный проем, постучал в окно и глухо воззвал: «Хлопцы, откройте!» — Бессараб подступил к окну, ответил:

— Ты кто? Воришка?

— Ты что — не узнаешь? Жежеря я.

— У нас все дома.

— Как все? Меня же нету.

— Сказано тебе: все нормальные — на месте. Не мешай спать, иначе позову швейцара. У него дробовик солью заряжен.

— Хватит, Микола. Открывай поскорей, здесь карниз узкий, вот-вот сорвусь.

В это же мгновенье он спрыгнул на землю. Когда силуэт Андрея снова замаячил в окне, голос его зазвучал яснее:

— Матюша! Проснись же наконец!

В сумерках зала послышалась возня: хлопцы придерживали Добрелю.

— Матюша твой спит и золотые сны видит. Не буди его.

— Не сплю я, Андрей! — вырываясь из крепких объятий двух литфаковцев, отозвался Добреля. — Не сплю, но подойти не могу к окну.

— Что ты городишь, Матюша? — допытывался Андрей. — Как это не можешь? Бросать товарища в беде аморально.

— Ты смотри — моралист нашелся!

— Пусть лучше свое стихотворение продекламирует!

— То, что любимой посвятил!

— Я стихов не пишу, хлопцы, — уверял Андрей. — Христом-богом клянусь — такой грех за мной не водится.

— А в чем грешен?

— В том, что считал вас гуманистами. Думал: каждый, кто на гуманитарный поступает, — человеколюбец. Каюсь. И еще грех имею: считал Матюшу своим другом. Боже мой, кого я пригрел на своей честной груди.

— Опомнись, Андрей! — закричал Добреля. — Меня тут держат!

— Большое желание рождает большую силу, — поучал Жежеря. — Разбросай их и мужественно иди на помощь.

— У них руки — как железо. Так просто не вырвешься!

Долгонько еще хлопцы «воспитывали» Жежерю. По их требованию он декламировал стихи, называл имена древнегреческих и древнеримских поэтов, отвечал на вопросы, за сколько времени сделал свой скоростной кругосветный перелет американский летчик Говард Юз, которого в июле того же года гостеприимно встречала Москва, и сколько времени продолжался недавний полет Коккинаки и Бряндинского по маршруту Москва — Владивосток. А когда его напоследок спросили, кого он провожал и почему запоздал, Андрей сквозь зубы процедил: «Палачи!» — и спрыгнул на землю.

Радич, который до сих пор молча лежал на койке, недовольным голосом сказал:

— Кончайте, хлопцы, дурачество! Надо же и меру знать.

Добрелю отпустили. Он открыл окно, но Андрея уже не было. Матвей позвал его. Тот не отозвался. Добреля, сев на подоконник, недовольно сказал Бессарабу:

— Глупые твои затеи, Микола. Ты больше всех старался…

— Я еще и виноват! — обозлился Бессараб. — Сами договорились проучить, заставляли меня свет гасить, а теперь — на меня и швейцар, и вы, душегубы!

Окно оставили открытым. Однако Жежеря до утра не появлялся. Только перед началом лекций забежал в спортзал умыться и взять конспекты. Он никого не упрекал. На вопрос Добрели, где провел ночь, недовольно ответил:

— Ходил по безлюдным улицам и с грустью думал о вопиющем несовершенстве человеческих душ, особенно твоей.

Прошла первая половина дня. Бессараб уже был уверен, что швейцар не пожаловался начальству, но после лекций его и Жежерю все же вызвали в деканат…

В конце недели профессор Геллер проводил первое семинарское занятие по древнерусской литературе. Первым вопросом, стоявшим в плане, который получили студенты, был такой: «Характеристика и значение литературного творчества протопопа Аввакума».