Любовь и память - [64]

Председательствовавший Фастовец спросил Андрея:

— Почему ты именно его предлагаешь?

Жежеря, не скрывая своего удивления, ответил:

— Ты что, Аркадий, белены объелся? Сам же просил выдвинуть Лесняка.

— Я белены никогда не ел и даже не видел ее, — нахмурив брови, пояснил Фастовец. — А тебя, Андрей, прошу дать характеристику своей кандидатуре. Вы вместе живете в общежитии, знаете друг друга лучше…

— Человек, Аркадий, не яблоко. Раз надкусил, два надкусил — и уже знаешь, что это за фрукт. С человеком надо пуд соли съесть. Могу только сказать: Лесняк тихий, скромный, а главное — ему нравится это дело.

— Какое дело? — спросил Аркадий.

— Да в начальстве ходить. Не видишь разве, в каком он сегодня кустюме? Как раз такие носит районное начальство.

Фастовец одернул его:

— Ты, Андрей, говори, да не заговаривайся.

— Не пугай, — отпарировал Жежеря. — Ты просил охарактеризовать, а теперь выражаешь недовольство, прерываешь меня.

«До чего же противный экземпляр этот Жежеря!» — думал Михайло, сидя как на иголках. Его выбрали единогласно. Профком возглавила «римлянка» — Лана.

V

В воскресенье, после завтрака, Лесняк, Бессараб и Радич пошли в парк над Днепром. Усевшись на склоне, неподалеку от берега, любовались рекой, огибавшей двумя широкими рукавами продолговатый — на западе скалистый, а на востоке песчаный и пологий — остров. Утро было погожим, кругом еще безмолвствовала устоявшаяся за ночь прозрачная тишина. На острове, между стволами деревьев, сквозь кустарник кое-где виднелись стены деревянных строений, маленьких домиков с окрашенными в белый цвет наличниками окон, у берега темнели, словно нарисованные, лодки и поднимались вышки водной станции. Далее, на противоположном берегу, темнели массивные корпуса завода, из высоких труб клубился дым, а справа от заводских корпусов голубело, подернутое дымкой, поле.

— Чего нет у вас на Подолье, так это вот такой могучей реки, — обратился Бессараб к Радичу.

Зиновий иронически улыбнулся:

— Какая же ты темнота, Микола! Конечно, Днепра нет. Он один на всю Украину. Но что ты знаешь о Подолье? Ты и представить себе не можешь красоты этого края. У нас там Днестр протекает, да с какими притоками — Збруч, Жванчик, Смотрич, Мукша. А недалеко от Проскурова берет свое начало Южный Буг. Иная страна не имеет столько рек, лесов и гор, как наше Подолье. А горные кряжи, переходящие местами в скалистые каньоны? Медоборские горы, протянувшиеся от Смотрича до Каменец-Подольска. А пруды под Меджибожем и Летичевом! Боже мой! Кто воспоет эту красоту? — Помолчав, сказал мечтательно, с нотками печали: — У нас возле Заслучан — Случь. У самого села течет…

— Случь — не Днепр! — категорически возразил Микола. — И Днестр или там другие ваши реки не сравнишь со Славутичем. После седьмого класса мы приезжали сюда на экскурсию двумя подводами. Я, когда впервые увидел Днепр, разочарованно крикнул: «И это взаправду Днепр?! А я-то поверил Гоголю, что редкая птица долетит до его середины». Учитель улыбнулся и ответил: «Глупенький! У Гоголя — это гипербола». Я не знал тогда, что за зверь такой — гипербола, но спросить постеснялся. Только в десятом классе до меня дошел смысл этого слова. — Бессараб лег на траву, раскинул свои крепкие руки с узловатыми пальцами и продолжал: — Сколько на земле мест, мною не виденных! Вот и на Подолье я до сих пор не бывал. Одной жизни на все не хватит. Так, видно, и умру, не повидав света.

Лесняк тоже лег на спину и, подложив руки под голову, проговорил:

— Гениальности и глупости, пороку и добродетели не хватает только времени, чтобы проявить себя до конца. Честный и умный человек может умереть слишком рано, что же касается глупца и злого человека, то они умирают своевременно.

— Ты сам до этого додумался или эта мысль принадлежит более разумному существу? — спросил Бессараб.

— К сожалению, не моя! — рассмеялся Михайло. — Эти слова сказаны Дидро. Дени Дидро. Уразумел?

— Не совсем, — ответил Бессараб. — Греческий мудрец?

— Француз. Великий философ. Энциклопедист.

Бессараб прикрыл ладонью рот, сладко зевнул и, осмотревшись по сторонам, проговорил:

— О, Радич уже отпочковался от нас.

Лесняк приподнялся на локте: действительно, Зинь сидел поодаль, под развесистой старой липой, и, облокотясь о ствол, пристроив на колене блокнот, что-то писал.

— Муза пришла, — с иронией заметил Михайло и снова лег.

— Она его и на лекциях не покидает, — высказался Бессараб. — Вместо того чтобы конспектировать, стихи шпарит. Весь исхудал. Посмотри на него: когда он спокоен, в глазах — хмурая осень. А за стихи примется, огонь в них так и вспыхивает. Недаром Зиньком назвали: от зениц. Его глаза и впрямь зеркало души. И еще я приметил: когда он пишет стихи, руки его дрожат, буквы из-под пера будто сами вылетают и лезут одна на другую.

— Перо у него — рондо, других не признает, — пояснил Михайло. — Потому и лезут.

— На каждой строке — чернильные брызги, — сказал Микола. — Видимо, торопится записать мысль или образ боится забыть.

— Эй вы, кумушки! — отозвался Радич. — С чего это вы начали чужие косточки перемывать?

Бессараб снова посмотрел в сторону Зиновия. Тот добродушно улыбался, и, как всегда в таких случаях, тонкая белая кожа в уголках его губ и глаз собиралась в мелкие морщинки.