Любовь и память - [65]

— О, ты еще здесь? — весело вскрикнул Микола. — А я думал — уже на Олимпе.

— Уткните носы в конспекты и молчите!

— Твори, Зинько, замираем, — ответил Бессараб. — На нашем курсе, — сказал Лесняку, — все, кроме меня, тайком пишут стихи.

— Никогда не пробовал?

— Никогда, — искренне признался Микола.

— Почему же литфак выбрал?

— Люблю литературу. В нашей школе был замечательный языковед. Прекрасной души человек, знал предмет как свои пять пальцев. Он мне открыл магическую силу художественного слова. В конце девятого класса я уже точно определил свой путь. Стать таким преподавателем литературы, как наш, разве этого мало? — Помолчал и задумчиво добавил: — Жаль, в детстве я мало читал. Вот ты, Мишко, про Дидра вспомнил. Мы его в школе не проходили.

— Не Дидра, а Дидро, — поправил Лесняк. — Подобные фамилии не склоняются. Дидро в школьной программе нет.

— Но ты же знаешь.

— Один учитель дал мне томик его произведений, — сказал Михайло. — Прочти, говорит, этого мудреца, он поможет тебе в самовоспитании. Позднее дал Гельвеция. О Гельвеции слышал? Нет? Я до того разговора с учителем тоже не слышал. Он дал мне два его тома: «О разуме» и «О человеке». Вот у кого головы-то были, Микола! И у Дидро, и у Гельвеция — на каждой странице сверкают афоризмы, парадоксы, редкостной красоты метафоры.

— Интересно! А ты хотя бы один афоризм помнишь? — поинтересовался Микола.

— Я почти все повыписывал, — похвалился Лесняк. — У меня они в двух тетрадях собраны. Вот один из афоризмов Гельвеция: «Венок, сплетенный глупостью, не идет к голове гения». Много сказано о зависти. Например: «Если человек не поднимается над согражданами, он стремится принизить их до своего уровня» или: «Кто не может быть выше, стремится хотя бы жить с равными». Или еще: «Луч славы почти всегда сияет только над могилой великих людей».

Бессараб подсел поближе к Лесняку, восторженно проговорил:

— Это же святая правда, Мишко! Вспомни тернистый путь Шевченко или Франко, Радищева или Чернышевского. Как жестоко преследовали их при жизни!

— И Гельвеция преследовали за его произведение «О разуме», а свой трактат «О человеке» он завещал издать только после его смерти. Дидро был заключен в Венсеннский замок…

— А свои тетради, Мишко, ну, те, с афоризмами, ты привез сюда? — нетерпеливо спросил Бессараб. — Дашь почитать?

— Конечно, — сказал Михайло.

— Тогда идем домой.

Лесняк рассмеялся:

— Успеешь, Микола! Мы же пришли сюда готовиться к семинару.

В свое спортзаловское общежитие вернулись к вечеру. Бессараб сразу же попросил Лесняка дать ему тетради с афоризмами и, устроившись на койке, читал их до позднего вечера, порою вскрикивая от удовольствия. Он так увлекся, что не обращал внимания на шум, исходивший от собравшихся в спортзале студентов.

Достав из чемодана чистую тетрадь, Бессараб примостился у своей тумбочки и принялся переписывать мудрые высказывания. Его звали на ужин, потом приглашали играть в подкидного, но он лишь отругивался:

— Отстаньте, бурсаки сумасшедшие! Дайте с умными людьми поговорить.

— Уже и Бессараб свихнулся! — хихикал Матвей Добреля. — Поглядите, Микола чужие стихи переписывает. Видать, втрескался в какую-то литфаковку!

— По-хорошему прошу — отвяжись, Матюша, не то шею намылю! — огрызался Бессараб. — Жежеря только грозится это сделать, а я слов на ветер не бросаю. За своим бы дружком следил: по ночам колобродничает, и наверняка не один.

Кто-то добавил:

— Твой дружок, Матюша, променял тебя на какую-то девчонку. Надо бы Андрею мозги вправить.

Начали советоваться, как проучить Жежерю. Договорились пораньше лечь спать, а двери взять на замок. Так и сделали. В начале двенадцатого хлопцы потребовали, чтобы Микола погасил свет. Бессараб не подчинился. Тогда в него полетели подушки, учебники, конспекты. Кто-то из дальнего угла швырнул в него надкушенным яблоком. Оно попало в форточку. Со звоном посыпалось стекло. На мгновение воцарилась тишина. Вскоре все услышали, как к двери спортзала приближались чьи-то шаги.

— Швейцар! — крикнул Михайло. — Гасите свет — и все по койкам!

Бессараб повернул выключатель и, как был в одежде, бросился под одеяло. Скрипнула дверь, и, постояв на пороге, швейцар, хрипловато чертыхнувшись, заскользил по стене пальцами, нащупывая выключатель. Когда зажегся свет, швейцар увидел разбитое и обрызганное чернилами окно, а в проходах меж койками — подушки. В воздухе еще носился пух, а на полу лежали перья, будто здесь ощипывали кур.

Тяжко вздохнув, швейцар всплеснул ладонями:

— Содом и гоморра! Двадцать лет служу здесь, но ничего подобного не видел! — вскричал он. — Спящими притворяетесь, разбойники? И это вы — будущие педагоги? Матерь божья! Да вы же все как один фулиганы!

Он подошел к койке Бессараба и почти по-отцовски ласково проговорил:

— И ты, сыночек, спишь! Я тебя спрашиваю, цыган!

Микола не шевельнулся. Он не знал, что из-под одеяла выглядывали его ноги в запыленных туфлях.

Швейцар стянул с него одеяло. Микола сел на койке, недовольно сказал:

— Что вы делаете? Почему спать не даете?

— Ты и дома в обувке спал? — спросил швейцар.

— Какое ваше дело? Ваша власть не распространяется дальше вестибюля.