Любовь и память - [51]

Кровь бросилась в лицо. Он почувствовал, как горят его щеки. Ответил сдержанно, с подчеркнутым достоинством:

— Олекса может читать что под руку подвернется, ему — лишь бы время убить. А мне надо по программе. Договорился летом сдавать экстерном за девятый, — и подал Настеньке список литературы.

Однако и новость, что он, Михайло, готовится сдавать экстерном за девятый класс, новость, которой он, собственно, и надеялся потрясти Настеньку, не произвела на нее никакого впечатления. Казалось, девушка просто пропустила ее мимо ушей и тут же принялась отмечать названия книг в Михайловом списке, приговаривая:

— Эта — есть, этой — нет, и этой, и этой тоже…

В дальнейшем Михайло старался заходить в библиотеку, когда там были посетители. Иногда посылал за книгами Олесю. Но сердце его никак не хотело расставаться с Настенькой. Всюду она виделась ему, слышался ее голос.

Сидит, бывало, дома за столом и вдруг бросит взгляд в окно, а по улице идет Настенька; или выйдет с учениками на школьный двор, а Настенька как раз площадь переходит — у Михайла так руки и опустятся. «Ах, Настенька, Настенька! Твоя черная измена будет вечной моей мукой!»

Но время, которое, как известно, вылечивает и тяжелейшие раны, вылечило и Михайлово сердце, и уже весной в нем снова запели жаворонки.

Все чаще и чаще стала попадаться ему на глаза Катеринка. Он вспомнил, как в прошлую осень, в один из хмурых дней, решил пойти на пруд, чтобы хоть немного развеяться. Долго сидел там на рыбацком шатком мостике, вдававшемся в воду, и думал о чем-то. День был ветреный, по обеим сторонам мостка шелестел пожелтевший камыш. Было безлюдно. И вдруг кто-то кашлянул на берегу. Михайло быстро оглянулся и увидел Катеринку. Она сидела на берегу в синем платьице и, опершись подбородком о колени, широко раскрытыми глазами с тревогой смотрела на него.

— Чего тебе? — строго спросил он.

— А ты что здесь делаешь? — в свою очередь поинтересовалась она. — Топиться пришел, а вода холодная?

— Уходи отсюда! — резко сказал Михайло.

Она промолчала, потом глубоко вздохнула и совсем по-взрослому проговорила:

— Красивая она, это все видят. Но не умирать же из-за нее. Красивые — очень капризны и любить по-настоящему не умеют…

— Что ты городишь, Катеринка? — удивился Михайло. — Откуда ты взялась, такая разумная?..

— Мы с Олесей пришли, — ответила Катеринка. — Олеся позвала меня и говорит: «Как бы наш ученый дурень какой-нибудь беды не натворил. Пойдем покараулим его!» Олеся там, в бурьяне…

Михайло еще больше рассердился:

— Уходите отсюда сию же минуту, иначе я вам обеим…

Катеринка вскочила на ноги и сквозь слезы со злостью крикнула:

— Ну и топись, если ты такой грубиян! Мне совсем не жалко.

И быстро пошла от мостка, оставив вконец обескураженного Михайла.

Вскоре Михайло забыл об этом случае и лишь теперь, весной, вспомнил о нем, потому что ему все чаще на глаза попадалась Катеринка. Идет мимо него, гордо подняв голову, на него — ноль внимания, еще и мотив какой-то напевает. И, лишь обойдя его, мгновенно оглянется и снова шествует дальше, да так горделиво и важно, что, глядя со стороны, трудно удержаться от смеха.

И еще один случай, вернее, не случай, а картинка осталась в памяти Михайла. Это было давно, Катеринка еще жила у Пастушенко. Однажды утром Михайло вышел из хаты и посмотрел на Пастушенков двор, над которым поднималось высокое роскошное шелковичное дерево — шелковица, как все его называли. Вот на это-то дерево и взобралась Катеринка в своем белом платьице, смеялась, что-то говорила Настеньке, сидевшей неподалеку на траве. Утро было тихое, солнечное, глаза Катеринки весело поблескивали, на черной головке ярко белел атласный бантик, и вся она, щедро залитая солнцем, сияла. И эта далекая картинка, оказывается, врезалась в память.

В те годы на селе быстро распространялась культура. Два раза в неделю в Сухаревку приезжала кинопередвижка. Каждый вечер у клуба говорил, пел и играл радиорепродуктор. На площади разрастался парк, над прудами поднимались, зеленея, ряды молодых верб. От станции к райцентру пролегла грейдерная дорога, обсаженная молодыми кленами и тополями.

Прихорашивалось село, получше старались одеваться и обуваться люди. Отец же Михайла предпочитал, как, впрочем, многие односельчане, ходить по селу босиком.

Михайло с недовольством говорил отцу:

— И что вы, тато, босиком ходите? Люди скажут: «Сын — учитель, а скупится, не покупает отцу ботинки». А ботинки стоят, пылятся под кроватью.

— Разве это по-хозяйски — летом обувь бить, она с неба не падает.

— Когда же и носить ботинки, как не летом?

— Пусть стоят, — отвечает отец строго. — Они есть не просят. А нам привычно по теплу босиком ходить.

Не только районное и сельское начальство, но и каждый финагент или заготовитель — при портфеле. В Сухаревке портфельщиков недолюбливают, многих из них считают искателями «легкого хлеба», пролазами…

Михайлу же портфель просто необходим: нести в руках сорок ученических тетрадей да еще учебники не совсем удобно. И он купил себе дешевенький, из «рыбьей» кожи, портфелик, а вместе с ним и голубой, в черную поперечную полоску, галстук.