Любовь и память - [50]

— Смотрю на тебя, Мишко, и завидую тебе, — сложив натруженные руки на груди и лаская учителя взглядом, говорит женщина. — Вот уж радость твоим родителям! Давно ли малым был, а вот уже учителем стал, уже каждый месяц — зарплата…

Другая о другом скажет:

— Ой, соколик! Неужели ты до сих пор обижаешься на меня?

— За что, тетка?

— Как за что? Когда ты у нас грядки потоптал, а я догнала тебя и — розгой… Разве я тогда думала, что ты мою младшенькую в школе учить будешь? Я так уже каюсь, так каюсь, и не приведи господи!

— Как же я могу обижаться? — со смущенной улыбкой говорит Михайло. — Наказали — и хорошо сделали, чтоб не шкодил. Только я что-то не помню такого.

— Ну, спасибо, что не носишь обиды.

В декабре на педсовете обсуждали Михайлову работу с детьми в школе и вне ее. За несколько дней до обсуждения на его уроках побывали директор школы, завуч и Гелех. Молодой учитель очень волновался. Не так страшился строгой критики, как малейшего намека, что не за свое дело взялся. На педсовете обстоятельно анализировали первые шаги педагогической деятельности Михайла. Приходилось ему и краснеть за свои промахи, но, сверх всякого ожидания, его работу единодушно одобрили. По окончании обсуждения Николай Александрович сказал: «Я уверен: наш молодой коллега не временно исполняет обязанности учителя. Он нашел свое призвание. Пожелаем же ему на этом нелегком поприще больших успехов!»

Михайло понимал, что похвала директора — это аванс, который еще придется отработать. Но все же добрые слова развеяли его сомнения, и он почувствовал прилив новых сил.

После заседания, когда Михайло, не скрывая радости, сияя, как школьник, получивший отличную оценку, выходил из учительской, Гелех взял его под руку и тихо спросил:

— Приятно, когда хвалят?

Молодой учитель почувствовал себя так, словно его неожиданно поймали на каком-то неблаговидном деле.

— Не хмурься, дружище, — продолжал Гелех. — И я рад за тебя! Николай Александрович и другие наши педагоги попусту не похвалят. Но из всего этого необходимо сделать такой вывод: надо учиться. И прежде всего — закончить десятилетку.

…Через неделю Михайло поехал с Гелехом в райцентр. В отделе наробраза и в средней школе договорились, что за зиму и весну Михайло подготовится по программе девятого класса и в июне сдаст экзамены, а с осени пойдет в десятый класс.

Нельзя сказать, что каждую свободную от школьной работы минуту он отдавал своей учебе. Хотелось побывать и на учительских вечерах, и в клубе. Но молодой учитель часто до поздней ночи просиживал и за учебниками.

Все было бы хорошо, если бы не ранящие душу огорчения, которые приносили Михайлу его односельчане — кто умышленно, а кто помимо своей воли. Никак не могли привыкнуть сухаревцы относиться к Михайлу как ко всем учителям, не могли и обращаться к нему по имени-отчеству.

Зайдет он в сельпо, а там, глядишь, ученики его: один перо или карандаш покупает, другой — конфеты. А тут со всех сторон:

— А, Мишко! Ну, как там учительствуешь?

— Вишь, важным стал, бесов лапотник, сразу и не узнаешь.

— Скажи по чести, сколько денег гребешь?

— Поставил бы нам хоть бутылку на всех, едят его мухи с комарами!

Хорошо, если обойдется «лапотником» или «комарами», а иной такое словцо ввернет — хоть падай.

Дети поглядывают то на мужчин, то на учителя. Собственно, может быть, они и не замечают этой вольности односельчан, но Михайло страдает.

Иной раз идет из школы через площадь, а там как раз парни в волейбол играют. Увидели его, окликают:

— Мишко, у нас одного не хватает!

— Я охотно бы, хлопцы, да времени нет.

— Ты смотри, уже загордился.

— Да хоть на полчаса! Давай становись!

— Не троньте его! У него делов как в Харькове!

Смеются не только волейболисты, но и школьники, которые тут же стоят в качестве зрителей, окружив тесным кольцом волейбольную площадку.

Приходится включаться в игру, иначе может дойти и не до таких реплик. А владеть мячом Михайло хорошо не умеет. На подаче угодил мячом в сетку, и тут же посыпали на его бесталанную голову новые укоры:

— Мазило! Кто ж так подает?

— У тебя что — руки кривые?

— Да он целится в огород Третьяковой Улиты.

— Га-га-га!

— Ребята, полегче, здесь мои ученики! — напоминает деликатно Михайло.

— А мы их сюда звали, твоих учеников? — слышится в ответ.

— Пусть и в волейбол учатся — это им пригодится!

Да, нелегко начинать учительствовать в своем селе, да еще когда тебе — только семнадцатый.

XII

Всю осень и всю зиму незалеченной раной в Михайловой сердце была Настенька. Сперва он надеялся, что, став учителем, снова привлечет к себе ее внимание. Но она осталась равнодушной к его внезапному взлету.

Как-то зимой он зашел в клубную библиотеку. Настенька была одна. Михайло вдруг заволновался, опасаясь, что его может подвести голос — задрожит при обращении к девушке.

А Настенька, увидев его, нисколько не смутилась. Сделала вид, что радостно удивлена, и, как показалось Михайлу, не без иронии и лукавства, обращаясь к нему на «вы», сказала:

— О, к нам учитель Михайло Захарович пожаловал! Почти все учителя берут у нас книги, только вы до сих пор не заходили. Подобрать что-нибудь интересное? Я порекомендовала бы вам вот эту. — И неожиданно пояснила, словно пощечину дала: — Олекса читал — не нахвалится!