Любовь и память - [48]

Учителя читали по очереди. Клуб набит битком.

— Вот штукарь так штукарь! — качаясь во все стороны и сдерживая смех, выкрикивал быстрый и лобастый, маленький, как подросток, Денис Ляшок, чуть ли не с головой утопавший в дубленом, купленном на торгах тулупе. Этот тулуп был единственным Денисовым богатством, и он не разлучался с ним с самой ранней осени до лета. Сапоги, бывало, сбросит, идет в сельпо или в сельсовет босым, но непременно в тулупе.

— Не штукарь, а Щукарь! — сердито поправил его Прокоп Анисимович Лизогуб. Он сидел позади Ляшка нахохленный и, пожалуй, единственный в клубе, кто в это время не смеялся. А читали как раз о том, как дед Щукарь купил у цыган кобылу.

— Я ж го, — передразнивал Лизогуба Ляшок, — штукарь был этот Щукарь.

— Штукарь, штукарь! — сердился Лизогуб. — Поднял воротник буржуйского тулупа, будто здесь метель, вот и заложило тебе уши.

После того как Лизогуб начал свою службу в районном отделении милиции, он ходил, как генерал, важный, усатый, с саблей на боку, и считал своей обязанностью всех поучать, приструнивать, везде наводить порядок. Он надеялся; что быстро продвинется вверх по служебной лестнице. Но как-то, возвращаясь из райцентра, новоявленный блюститель порядка зашел в буфет железнодорожной станции и выпил лишку. А утром хватился — сабли нет. Он побежал в сельсовет и пожаловался, что на него, когда шел со станции, якобы напали двое неизвестных и отобрали саблю. Однако вскоре дети нашли ее за селом в бурьяне. После этого Лизогуба уволили из милиции. Месяца три он ездил в район, целыми днями просиживал в сельсовете и в конторе колхоза, требуя себе «должность», но вынужден был согласиться работать в плотницкой: работа, правда, не руководящая, но ему еще доверялась на общественных началах должность билетера в клубе. Там он был на своем месте! За полтора года его билетерства на платные кинокартины или концерты ни одна душа не прошмыгнула без билета.

Разумеется, Прокоп Анисимович был грозой только для школьников. Взрослые же частенько посмеивались над ним.

Давние соперники по сбору и выдумкам смешных историй и небывалых «бывальщин» — Ляшок и Лизогуб вели поединки не только среди собравшихся у сельпо мужчин, а всюду, где появлялась малейшая возможность. В клубе тоже отнюдь не случайно сели они неподалеку друг от друга.

Ляшок, вертясь на своем месте, едко и довольно громко проговорил:

— А наш Лизогуб вроде бы смахивает на Щукаря: все время крутится возле начальства.

Прокоп Анисимович злобно шипел за Денисовой спиною:

— Ну, сморозил — «смахивает»! Я ни кобылы у цыган не покупал, ни телки не резал, чтоб ее не обобществили! А ты разве забыл, как цыгане тебя надули: один раз норовистого коня подсунули, а в другой — слепую кобылицу?

Ляшок прервал свой смех, втянул голову в высокий воротник тулупа и, повернувшись к Лизогубу, примирительно сказал:

— Шуток не понимаешь, Прокоп. Это же только шутка…

— Шути, да смотри по сторонам, — поучал Лизогуб. — За свои несознательные слова против начальства как бы не пришлось тебе пешком в район топать. Понял?

Из задних рядов кто-то подал голос:

— Точно, как этот дед Щукарь, так наш Панкрат Коцкало телку зарезал. В позапрошлом году. Точно.

— Кто это там такой умник? — как ошпаренный вскочил длиннолицый, с черными короткими усиками под загнутым носом Панкрат. Он смял в руках шапку и, оправдываясь, сказал: — Зарезать зарезал. Но из-за каких причин — вот в чем корень. А корень в том, что я Авксентию Недорубанному половину телки в карты проиграл. Как же ее разделишь, если не зарезать? Авксентий здесь?

— Да вот он я! — живо отозвался Недорубанный.

— Авксентий не даст мне соврать.

— Да бреши уж, Панкрат, буду молчать! — «поддержал» Панкрата Недорубанный. — Можно бы и правду сказать, конечно, что я не выиграл, а купил у тебя мясо, но дело давнее…

Панкрат неопределенно качнул головой, развел руками и под общий хохот поспешил спрятаться за чужими спинами. Продолжали чтение, пока Ляшок не бросил реплику:

— А Нагульный Макар, как Сакий Пастушенко, о мировой революции и обо всем таком орательствует…

— У Нагульнова собственного граммофона нет!

— Прошлой осенью едем мы, значит, из степи и вдруг слышим — у Сакия во дворе песни и музыка. Рассуждаем меж собой: «Вечерницы Пастушенко открыл или дочку замуж выдает? Так вроде еще не пора ей». Подъезжаем к его двору, глядим — окно открыто, а из окна торчит труба и ревет, как бугай. А перед хатой вытанцовывает Сакиева дочка с Катеринкой Ковальской.

— Граммофон граммофоном, но и то скажите, что Сакиева Наталка на Лушку никак не похожа: со всеми наравне в поле толчется…

Пастушенко сидит в первом ряду, добродушно улыбается. Когда вспоминают Наталку, оборачивается в зал, говорит:

— Да побойтесь бога — хоть жену не трогайте, бесстыдники!

— Ишь, бога вспомнил, а сам из божьего храма клуб сделал, — сердито заметил хрипловатый голос.

— Хто это там такой верующий? — оглядывается Лизогуб и удивленно поднимает брови. — Охтыз Кибец? Ты же и дороги в церковь не знал! Иль еще помнишь, как причащался?

— Какое твое собачье дело, ходил я в церковь или нет? — огрызнулся Ахтиз. — Но — боже ж ты мой! — как бывало славно, когда в воскресенье утром ударят во все колокола!