Лунный парк - [67]

Непонятно как у меня вырвалось:

– Ну, может, иногда, малыш, но…

Сара сморщила личико и вдруг – разрыдалась.

– Малыш, ну что ты, нет, конечно нет, они ж ненастоящие, малыш. Они придуманные. Они тебе ничего не могут сделать, – говорил я, а сам смотрел на черную игрушку в ее руках, зная, на что та способна, и тут заметил, что когти у птицы выросли и загнулись, и были они измараны коричневым. Я тут же стал строить планы, как бы поскорее избавиться от этой штуковины.

Сара понимала, что в доме монстры – поскольку теперь жила в том же доме, что и я, – и знала, что я ничего не могу с этим поделать. Она понимала, что я не в состоянии ее защитить. И тут я осознал непреложный факт: как бы ты ни старался, скрыть от детей правду можно только на какое-то время, но даже если ничего не скрывать и честно выложить перед ними все факты, они все равно тебя возненавидят. Приступ плача прекратился так же внезапно, как и начался, когда Терби вдруг заурчал и повернул голову в мою сторону, будто он не хотел, чтоб именно этот разговор имел продолжение. Я знал, что это Сара включила игрушку, но все равно сжал кулаки, чтобы не закричать и не броситься прочь, уж очень было похоже, что он нас слушает. Сара виновато улыбнулась и поднесла гротескный клюв (клюв, обгрызавший цветы в полночь и потрошивший белок, раскладывая их на террасе, – но это же всего лишь матрица датчиков и чипов, не так ли?) к ушку, как будто он попросил ее об этом. Она укачивала чудовище с такой нежностью, что, если бы речь шла о любой другой игрушке, я бы ужасно растрогался, но сейчас мое сердце так и ухнуло в пятки. Тут Сара подняла взгляд и хрипло прошептала:

– Он говорит, что по-настоящему его зовут Мартин. («Со мной разговаривал дедушка…»)

– Ах… так? – прошептал я, и в горле запершило.

– Он сказал, чтоб я его так называла. – Capa тоже шептала.

Я все пялился на эту штуковину. На улице как по писаному залаял Виктор, но потом заглох.

– Пап, а Терби живой? (Давай посмотри на шрам на ладони. Он цапнул не за ту руку, Брет. Он целил в ту, где был пистолет, но промахнулся.)

– А что, – переспросил я, колеблясь, – ты думаешь, он живой? – Голос мой дрожал.

Она поднесла куклу к уху и внимательно прислушалась к ней, а потом снова посмотрела на меня.

– Он говорит, что знает, кто ты такой.

Это заставило меня затараторить:

– Терби не настоящий, малыш. Это не настоящая птичка. Он не живой. – Я ни на секунду не забывал, что, говоря это, смотрю на тварь во все глаза и медленно покачиваю головой, словно успокаивая себя.

Сара снова поднесла игрушку к уху, будто та ее попросила.

Я с трудом сдерживался, чтобы не выхватить Терби у нее из рук (я чуял тухлый запашок), а Сара выпрямилась повнимательней выслушать, что говорит ей кукла. Потом она кивнула и снова посмотрела на меня.

– Терби говорит, что по-человечьи он не живой, зато, – тут она хихикнула, – по-тербиевски – очень даже.

Она обхватила птицу руками и закачалась взад-вперед довольная.

Я ничего не сказал и посмотрел на Робби, ища помощи, но он весь ушел в видеоигру, ну, или притворялся, и сквозь пальбу и вопли слышно было, как Марта выезжает со двора.

– Терби кое-что знает, – прошептала Сара.

Я сглотнул.

– Что… он знает?

– Все, что захочет, – просто сказала она.

– Малыш, тебе пора в кроватку, – сказал я и, повернувшись к Робби, добавил: – И ты тоже, Робби, выключай эту штуку и иди спать. Поздно уже.

– Обо мне можешь не беспокоиться, – пробурчал тот.

– Беспокоиться – моя обязанность, – сказал я.

Он отвернулся от телевизора и сверкнул на меня глазами:

– О ком?

– Ну, – смягчился я, – о тебе, приятель.

Он снова что-то пробурчал и снова уставился в телевизор.

Я слышал, что он сказал. И пусть я совсем не хотел, чтобы он это повторял, остановиться я уже не мог.

– Что ты сказал, Роб?

И тогда он без труда повторил, глазом не моргнув:

– Ты мне не отец, так что нечего командовать.

– Что это ты… говоришь?

– Я сказал, – и он отчеканил каждое слово, не оборачиваясь, – ты мне не отец, Брет.

Это признание рубануло как обухом по голове – обида копилась, небось, не один день, – да и прочие сегодняшние события настолько меня ослабили, что в ответ я только промолчал. Силы мои истощились. И когда в комнату вошла Джейн, а Сара закричала «мамочка!», я аккуратно встал с кровати и вместо того, чтоб сказать: «Я твой отец, Робби, всегда им был и всегда буду», я просто выплыл из его владений, оставив им взамен маму.

Я двинулся по коридору – бра мигали, когда я проходил мимо, – вошел в спальню, закрыл за собой дверь, прислонился к ней и на краткий, ужасный миг потерял всякое представление о том, кто я такой, где живу и как оказался на Эльсинор-лейн. Я пошарил по карманам в поисках ксанакса, проглотил парочку, а затем принялся очень аккуратно и целенаправленно раздеваться. Оставшись в трусах и футболке, я натянул халат, вошел в свою ванную, запер дверь и стал рыдать над тем, что мне сказал Робби. По прошествии примерно получаса я вышел из ванной и просто сказал Джейн, крутившейся возле зеркала во весь рост (целлюлитная паранойя): «Я сегодня здесь лягу». Она не ответила. Роза уже сложила покрывала, и Джейн в футболке и белых трусиках скользнула в кровать и спряталась под одеялом. Я стоял посреди огромной комнаты, чувствуя, как ксанакс проникает в систему, и, когда успокоился достаточно, сказал: