Луч - [15]

— Юзеф Кощицкий? Вы не знаете, его зовут Юзефом?

— Кажется, Юзефом.

Радусский на прощание кивнул головой и захлопнул за собой дверь.

III

Прямо из гостиницы «Империал» Радусский отправился на Фронтовую улицу. По дороге он перебирал в памяти годы, прожитые вместе с Кощицким, мысленно представлял себе комнату, где простился с Варшавой. Когда он вдруг осознавал, что скоро увидит того самого Кощицкого, с которым был близок в те времена, у него замирало сердце. По улицам сновало множество людей, богатых и бедных. У всех прохожих были сияющие лица, иные были уже слегка навеселе, а случалось, и чуточку сверх меры. Ветер улегся, дождь перестал, и в воздухе томительно веяло теплой и сонной весной.

Выйдя на Фронтовую улицу, Радусский еще издали заметил табличку с надписью: «Юзеф Кощицкий, присяжный поверенный». Такая же надпись виднелась в подъезде на входных дверях, а рядом торчал конец ржавой проволоки с деревянной ручкой звонка. У порога лежал соломенный половик, истоптанный множеством ног, черный, как само горе людское.

Радусский несколько раз подходил к дверям и хватался за ручку звонка, но всякий раз отступал и, не в силах собраться с духом, начинал прохаживаться по улице. Он так отвык от друзей, так давно не вступал в короткие отношения с людьми, что совсем одичал, и мысль о неизбежных вопросах, пусть даже самых доброжелательных, просто пугала его. Кроме того, в одиночестве, годами никем и ничем не нарушаемом, его мысли, представления, чувства, инстинкты стали настолько своеобразными, сложились в такое цельное единство, что он просто не выносил общения с человеком иного склада и образа мыслей. Впрочем, сейчас им владело какое‑то смутное волнение, неясная тревога, внушавшая робость.

Он долго расхаживал по тротуару и, только исчерпав все отсрочки, которые давал сам себе, дернул наконец ручку звонка. Тоненький звоночек прозвенел в глубине дома, никого, видимо, не потревожив. Через некоторое время Радусский позвонил опять, на этот раз решительней и громче. Послышались глухие шаги, заскрежетал ключ в замке, и дверь отворилась.

— Пан Кощицкий дома? — спросил он у молодой девушки в корсетке, которая удивленно таращила на него глаза.

— Дома.

— Можно его видеть?

— Можно.

Он снял пальто, миновал длинный узкий темный коридор и вошел в гостиную. Это была большая комната о трех окнах с портьерами из роскошного плюша. Занавески с искусно вышитыми вензелями «Ю. К.» были задернуты, и в гостиной царил приятный полумрак. Ослепительно навощенный пол был устлан огромным ковром, на котором стояла дорогая, но безвкусная мебель. На столе, покрытом скатертью, лежали альбомы с фотографиями и стояла лампа с красивым абажуром. По углам гостиной были расставлены кушетки, кресла и столики поменьше размером. Против окон висела скверная копия с какого‑то ученика Герена или Пуссена, почерневшая от времени мазня, где можно было рассмотреть лишь розовую женскую ногу и подобранную греческую тунику.

Радусский подошел к окну и выглянул в палисадник. Землю еще покрывал палый лист и сбитые ветром сучки, но одна клумба была уже вскопана. Дальше, между двумя рядами могучих деревьев, тянулась узкая аллея, полная жидкой грязи, в которой таяли рыхлые льдинки.

Дверь в соседнюю комнату тихо скрипнула, и на пороге показался мужчина лет сорока, высокий, костистый, начинающий уже стареть. Черные волосы у него на темени заметно поредели, в темной бороде, подстриженной клином, пробивались белые нити. Из‑под красивых прямых сдвинутых бровей зорко смотрели хитрые глаза, поблескивавшие, как два алмаза.

— Радусский… — произнес пан Ян, не двигаясь с места.

— Кого я вижу? Ясь! — воскликнул Кощицкий, раскрывая объятия. — Дружище, как поживаешь?

Он крепко обнял и поцеловал Радусского. Потом схватил за руки и, встряхивая их, стал приговаривать:

— Ей — богу, он! Он самый, обезьяна этакая! Как раз на днях кто‑то спрашивал о тебе. Погоди… Кто же это был? А я ничего не мог ответить, потому что ровно ничего не знал… Ну, как же ты там?

— Да вот, вернулся.

— Вижу, вижу…

Лицо Кощицкого омрачилось, и словно какой‑то холодок пробежал между ними. Они перешли в кабинет, который служил хозяину приемной. Это была темная небольшая комната. У стены стоял простой письменный стол, заваленный бумагами, поодаль длинная черная скамья. В незастекленном шкафу валялись книги в изрядно запыленных переплетах.

Кощицкий сел на жесткое кресло у стола, Радусский на мягкий стул. Оба они снова посмотрели друг другу в глаза, обменялись улыбками… Ни тот, ни другой не находили нужных слов. Гость их и не искал, ему доставляло удовольствие смотреть на товарища детских лет, узнавать все тот же прекрасный лоб, орлиный нос, сжатые губы и смелые огненные глаза…

Наконец Кощицкий спросил:

— Ты что же, думаешь обосноваться здесь, в Лжавце?

— Да.

— Вероятно, собираешься чем‑нибудь заняться?

— Да, конечно, чем‑нибудь займусь.

При этих словах Радусский поглядел приятелю в глаза, ожидая найти в них прежнее радостное выражение, появившееся при встрече. В глазах Кощицкого вспыхивали и гасли странные искры, трудно было угадать, что они выражают.

— Сказать по правде, напрасно ты выбрал эту дыру. Лучше было ехать прямо в Варшаву! Положа руку на сердце, должен сказать тебе, что в сферах, сколько‑нибудь мне знакомых, даже пробовать не стоит. Ты представить себе не можешь, как трудно получить у нас даже самое скромное место!