Луч - [14]

— Да, печальная история, — сказал Радусский, закусывая ветчиной с уксусом и хреном. — Очень печальная.

— Когда шляхта такие штуки выкидывала, все вопили: ах, они моты, ах, вертопрахи, ах, такие, сякие! Нынче, сударь, на такие штуки пустился купец — скопидом, который на изюме да перце копейку сколачивал. Шляхтич теперь поумнел. Балов не задает, карет не держит, дочерей в Варшаву не посылает, даже к соседу на чашку чаю не ездит. Да только ли это!.. — воскликнул он вдруг, сверкнув налившимися кровью глазами. — Богатый человек, он ведь, простите, сударь, сущая свинья. Ведь у меня тут, в Лжавце, содержанка была. Мода такая пошла между первыми купцами…

— Ну, это уж дело десятое. Вы вот упоминали об акционерном магазине. Откуда он тут взялся?

— Прямо сердце у меня болит, как стану об этом рассказывать. Откуда взялся акционерный магазин… Да ниоткуда. Был тут у нас один путейский инженеришка, горлопан, каких мало. Речист он был, что ли, право не знаю, но только кого хочешь умел уговорить. Он‑то весь город и взбудоражил. Стакнулся с теми, кто побогаче, и подбил их открыть лавчонку. Поначалу надумали они торговать одними скобяными товарами, и то для мужиков, чтобы их, дескать, евреи на косах да тележной оковке не обманывали. Потом, откуда ни возьмись, рядом с косами появился чай, а раз чай, значит, и самоварчики, фаянсовые чайники, стаканы, ложечки. Не успели мы оглянуться, а они уж и муку продают и крупу. Выпустили акции по двадцать рублей, и чуть ли не весь город в это дело ввязался. Нынче в другой магазин и хромой пес не забредет, потому что, нечего греха таить, товар у них первый сорт, приказчиков пропасть и все есть, чего только душа пожелает. Главный приказчик у них сущий дьявол, куда нашему брату до него. Ну, и оборот, конечно, такой, что я ахнул, когда один приятель сказал мне, какой у них капитал. И ведь подумайте, — не только нас, евреев выжили. Был тут такой Берек Лянцкоронский, держал большую скобяную лавку. Пришлось ему совсем из Лжавца убираться. Переехал в Лосицы, что ли. Там теперь торгует.

— Все это очень грустно, дорогой пан Жолопович, но, с другой стороны, акционерный магазин, право, дело неплохое…

— Неплохое… Да знаете ли, сударь, я вам, как на духу, скажу… был бы жив старик Хельблинг, он бы этого инженеришку Баумана со свету сжил. Он, этот сукин сын Бауман, нас погубил. Хельблинг умный был купец, эх — хе — хе. Мы все, как бараны, радовались, когда у нас стали прокладывать дорогу, а он только дьявольски усмехался да приговаривал: «Посмотрим, что вы потом запоете». Так оно и вышло. Нет, вы только подумайте, сударь, каково мне было после такого богатства попасть в эту дыру. Да я, сударь, весь истерзался. Верите, мне что на станцию ехать на старой колымаге, что в омут головой — все едино. Словами этого…

— Пан Жолопович, — сказал Радусский, глядя на него холодным потухшим взглядом, — скажите мне только одно: есть ли у вас надежда снова выбиться в люди, снова разбогатеть?

— Никакой! Эх — хе — хе… Где уж там… На что тут надеяться? Я человек конченый.

— А хотелось бы вам разъезжать по Лжавцу в карете и содержать актрису?

Старик искоса поглядел на собеседника, и бледный румянец окрасил его серые впалые щеки.

— Теперь бы уж я не…

— Э, оставьте! Об этом лучше помолчим. Позвольте теперь мне сказать два слова, хотя вас они, конечно, не убедят. Вы, разумеется, до самой смерти будете опла кивать свое банкротство, но я считаю своим долгом сказать, как я смотрю на вещи. Были ли вы счастливы, когда катались на дутых шинах? Нет. Деньги доставляют массу удовольствий, но столько же, если не больше, огорчений. Кататься в карете, жить в большой квартире с целым штатом прислуги, посылать дочерей в пансионы и продавать лимоны по двойной цене — это каждый дурак сумеет. Но попасть из роскошного бельэтажа в тесную каморку на антресолях и посмеяться над этим фарсом — это далеко не всякий сумеет. Когда плохой актер играет в спектакле первую роль, зрители раздражены и скучают; но поставьте на самую третьестепенную роль превосходного актера — и спектакль оживет. Вы сейчас принадлежите к трудящимся, к порядочным людям, они — соль земли, — так какого же черта вы распускаете нюни?

— Э, легко вам говорить, — неприязненно возразил Жолопович. — Сами небось остановились в прекрасном номере, а не на антресолях, носите отличный костюм, а не какой‑нибудь кафтанишко.

— Ну, что ж, ведь мы все должны жить в чистоте и тепле и носить суконное платье, а не отрепья.

— Нечего сказать, убедили!

— Да, но как же этого добиться, если тунеядцы по глупости дают балы за балами, разъезжают в каретах, содержат из моды молодых бездельниц и просаживают таким образом наши деньги?

Швейцар надулся и сидел молча, насупившись.

Радусский почувствовал, что с одинаковым успехом мог бы убеждать верстовой столб. Поэтому он прекратил разговор, поблагодарил за гостеприимство и вышел. С улицы он снова вернулся и спросил:

— Скажите, пожалуйста, кого вы здесь знаете из молодых врачей?

Старик назвал несколько фамилий.

— А из молодых адвокатов? Нет ли здесь случайно Кощицкого?

— Как же, есть. Он живет на Фронтовой улице, в доме Миллера.