Ловля ветра, или Поиск большой любви - [16]

Была зацепка — «Борис-тур». И израильтянин, дай Бог ему здоровья, стал звонить туда, что-то с жаром говорить, активно жестикулируя, потом спросил у меня фамилию. Бог знает, как поняв его, я назвала, он передал невидимому собеседнику. Потом радостно закивал и замаячил мне глазищами: мол, да-да, есть такая, «рак рэга», минуточку терпения. Еще полчаса сложных переговоров по телефону с водителем нашего сиреневенького автобуса, — и вот уже еду я в такси, и где-то, не выпуская трубку из рук, активно взбадриваемый моим спасителем, встречает меня водитель.

А потом… я три часа сижу в автобусе, под землей, на автостоянке, а там, наверху, Храм Гроба Господня… и Голгофа… и Крестный Его путь…

Я отчаянно горюю и время от времени порываюсь выйти и отыскать дорогу к Храму. Но сначала — выход из загазованного, полутемного лабиринта автостоянки… Водитель удерживает меня: «Так вы вообще потеряетесь, не сможете даже домой попасть». И, повозившись на переднем сиденье, укладывается спать.

В Рамат-Ган, где гостила, я попала к вечеру. Пропустив самое важное, самое нужное, ради чего и отправилась ранним утром в Иерусалим. И это при том, что в автобусе, сколько я могла заметить по внешнему поведению, верующих практически не было. Кроме меня.

А через неделю оранжевый автобус другой туристической компании вез меня по тому же маршруту. И экскурсовод, живой и веселый, в шлепанцах на босу ногу и легкой майке, с волосами в тугих завитках, рассказывал историю страданий и воскресения Христа. И пересчитывал, как наседка, «своих» на каждой стоянке, и слыхом не слыхивал ни о каких восьми-десяти процентах, и удивлялся, что можно, оказывается, уйти дальше по маршруту, кого-то не дождавшись. И это опять был израильтянин. А родители его — выходцы из России. Так что знание русского языка у него, можно сказать, от нас, а сердечность и приветливость все же от них, от израильтян.

А вернувшись домой и выйдя из самолета, я полной грудью вдохнула замечательный наш крымский воздух, чистый и вкусный, и с удовольствием услышала от прилетевших со мной израильтян восхищенное: «Вот это воздух!» А несколькими минутами спустя, уже наткнувшись на заспанных и хмурых таможенников, уловила за спиной так запомнившееся мне слово: «Савланут».

Пожалей меня сейчас!

Мирно вожусь на кухне — шпигую чесноком индейку, если кому интересно, хотя это к делу не относится. Первые дни лета. Окна нараспашку, ветерок раздувает кремовые занавески.

Улица живет своей жизнью. Слышу приближающийся детский голосок, полуплачущий. По мере приближения различаю слова: «Папа, "позалей" меня! Ну папа, ну "позалей" меня!» В ответ слышу рассудительное (или равнодушное?): «Вот придем домой, вот тогда и пожалею».

Выглядываю в окошко. По залитой солнцем улице идет семья: мама, папа, за руку с папой мальчишечка лет трех, не больше. Папа коренастый, невысокий, мама повыше, оба, само собой, молодые, но не юные. Ребенок, в трогательной такой кепочке с козырьком, все запрокидывает голову, пытаясь заглянуть папе в лицо, все просит: «"Позалей" меня, папа!», и семенит рядом, и забегает вперед — насколько позволяет сильная папина рука, — забегает, чтобы удобнее жалеть было, чтобы подхватил папа на руки, обнял крепко — и все! И он счастлив! И растворилось, как и не было, детское горе… Нет. Ну почему?!

«Обними ребенка!» — телепортирую я в клетчатую спину скрывающегося из вида мужчины. И с болью вспоминаю свое, когда вот так же, занятая своими мыслями (ну какими такими мыслями?!), не пожалела, не приголубила, не выслушала ласково свое дитя, не взяла, уставшую, на руки. И где оно теперь, это дитя? Красивая, успешная, сильная женщина с жесткими нотками в голосе — это что, то самое дитя? Не догонишь уже, не пожалеешь…

И когда говорю дочери по скайпу, что у меня опять бессонница или что-то сегодня плохо себя чувствую — это оно и есть: «пожалей меня, пожалуйста», и теперь уже дочь, занятая своими мыслями и своими делами отвечает рассеянно: «Да?» — и я узнаю ее, эту мерзкую равнодушную интонацию, мою интонацию из ее детства…

Шпигую индейку, вслушиваюсь в удаляющийся звонкий голосок, повторяющий уже в пятнадцатый или двадцатый раз, терпеливо не срывающийся на истерику: «Папа, пожалей меня! Папа, пожалей меня сейчас!»

Да какие же у нас сердца, Господи?!

Работа в праздничный день

Воскресное утро. Солнце весело смотрит в окна, лучи его забираются в самые потаенные углы кухни, и особенно видны становятся скопления пыли и грязи. Зимними вечерами приходишь домой после работы, и таким уютным кажется собственный домик, таким милым и чистеньким. Но приходит воскресное утро… Вот так же и мы кажемся себе чистенькими и милыми — пока не взойдет в сердце солнце — Христос. Но это так, отступление.

После службы устала. Да и воскресенье ведь, нельзя! Но — беру тряпку и быстренько так, по-детски, пока Господь не заметил — шарк-шарк по кухне. Мелкий мусор, который неизбежно появляется буквально в течение часа после уборки — заметаю под раковину — благо ножки у мебели высокие. Вспоминаю бабушку. Улыбаюсь. Так она меня и не отучила заметать мусор под рукомойник. Мысли привычно улетают туда, в Сибирь, в приземистый бревенчатый домик с крашеными скрипучими полами, большой ласковой печкой и рукомойником в углу кухни. Помню, мама с бабушкой тогда уехали ненадолго в гости. Город тот назывался Уш-Тобе, там тетушка жила. А нас, троих младших детей, оставили одних. Проинструктировали, само собой, пельменей налепили впрок, в кладовку вынесли на мороз. И масло там тоже хранилось сливочное. Его ножом невозможно было отрезать. Только отколоть кусочек, и оно так щелкало, откалываясь. Недаром говорят — мороз трескучий.