Лошади в океане - [24]

История — совсем не занимала.

Та, что Гамарника с доски снимала

как пешку

   и бросала в никуда.

Последнее, что видел комиссар

во время той прогулки бесконечной:

какой-то лист зеленый нависал,

какой-то сук желтел остроконечный.

Поэтому-то двадцать лет спустя

большой бульвар навек вручили Яну:

чтоб веселилось в зелени дитя,

чтоб в древонасажденьях — ни изъяну,

чтоб лист зеленый нависал везде,

чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали.

И чтобы люди шли туда в беде

и важные поступки совершали.

Комиссия по литературному наследству

Что за комиссия, создатель?

Опять, наверное, прощен

И поздней похвалой польщен

Какой-нибудь былой предатель,

Какой-нибудь неловкий друг,

Случайно во враги попавший,

Какой-нибудь холодный труп,

Когда-то весело писавший.

Комиссия! Из многих вдов

(Вдова страдальца — лестный титул!)

Найдут одну, заплатят долг

(Пять тысяч платят за маститых),

Потом романы перечтут

И к сонму общему причтут.

Зачем тревожить долгий сон?

Не так прекрасен общий сонм,

Где книжки переиздадут,

Дела квартирные уладят,

А зуб за зуб — не отдадут,

За око око — не уплатят!

«Надо, чтобы дети или звери…»

Надо, чтобы дети или звери,

чтоб солдаты или, скажем, бабы

к вам питали полное доверье

или полюбили вас хотя бы.

Обмануть детей не очень просто,

баба тоже не пойдет за подлым,

лошадь сбросит на скаку прохвоста,

а солдат поймет, где ложь, где подвиг.

Ну, а вас, разумных и ученых, —

о высокомудрые мужчины, —

вас водили за нос, как девчонок,

как детей, вас за руку влачили.

Нечего ходить с улыбкой гордой

многократно купленным за орден.

Что там толковать про смысл, про разум,

многократно проданный за фразу.

Я бывал в различных обстоятельствах,

но видна бессмертная душа

лишь в освобожденной от предательства,

в слабенькой улыбке малыша.

«Много было пито-едено…»

Много было пито-едено,

много было бито-граблено,

а спроси его — немедленно

реагирует: все правильно.

То ли то, что

граблено-бито,

ныне прочно

шито-крыто?

То ли красная эта рожа

больше бы покраснеть не смогла?

То ли слишком толстая кожа?

То ли слишком темная мгла?

То ли в школе плохо учили —

спорт истории предпочли?

То ли недоразоблачили?

То ли что-то недоучли?

Как в таблице умножения,

усомниться не может в себе.

Несмотря на все поношения,

даже глядя в глаза судьбе,

говорит:

— Все было правильно.

— Ну, а то, что бито-граблено?

— А какое дело тебе?

Что почем

Деревенский мальчик, с детства знавший

что почем, в особенности лихо,

прогнанный с парадного хоть взашей,

с черного пролезет тихо.

Что ему престиж? Ведь засуха

высушила насухо

полсемьи, а он доголодал,

дотянул до урожая,

а начальству возражая,

он давно б, конечно, дубу дал.

Деревенский мальчик, выпускник

сельской школы, труженик, отличник,

чувств не переносит напускных,

слов торжественных и фраз различных.

Что ему? Он самолично видел

тот рожон и знает: не попрешь.

Свиньи съели. Бог, конечно, выдал.

И до зернышка сгорела рожь.

Знает деревенское дитя,

сын и внук крестьянский, что в крестьянстве

ноне не прожить: погрязло в пьянстве,

в недостатках, рукава спустя.

Кончив факультет филологический,

тот, куда пришел почти босым,

вывод делает логический

мой герой, крестьянский внук и сын:

надо позабыть все то, что надо.

Надо помнить то, что повелят.

Надо, если надо,

и хвостом и словом повилять.

Те, кто к справедливости взывают,

в нем сочувствия не вызывают.

Тех, кто до сих пор права качает,

он не привечает.

Станет стукачом и палачом

для другого горемыки,

потому что лебеду и жмыхи

ел

и точно знает что почем.

«Без лести предал. Молча…»

Без лести предал. Молча.

Без крику. Честь по чести.

Ему достало мочи

предать без всякой лести.

Ему хватило воли

не маслить эту кашу.

А люди скажут: «Сволочь!»

Но что они ни скажут,

ни словом, ни полсловом

себя ронять не стал он

перед своим уловом,

несчастным и усталым.

Сон — себе

Сон после снотворного. Без снов.

Даже потрясение основ,

даже революции и войны —

не разбудят. Спи спокойно,

человек, родившийся в эпоху

войн и революций. Спи себе.

Плохо тебе, что ли? Нет, не плохо.

Улучшенье есть в твоей судьбе.

Спи — себе. Ты раньше спал казне

или мировой войне.

Спал, чтоб встать и с новой силой взяться.

А теперь ты спишь — себе.

Самому себе.

Можешь встать, а можешь поваляться.

Можешь встать, а можешь и не встать.

До чего же ты успел устать.

Сколько отдыхать теперь ты будешь,

прежде чем ты обо всем забудешь,

прежде чем ты выспишь все былье…

Спи!

   Постлали свежее белье.

Иванихи

Как только стали пенсию давать,

откуда-то взялась в России старость.

А я-то думал, больше не осталось.

Осталось.

В полусумраке кровать

двуспальная.

По полувековой

привычке

спит всегда старуха справа.

А слева спал

по мужескому праву

ее Иван,

покуда был живой.

Был мор на всех Иванов на Руси,

что с девятьсот шестого были года,

и сколько там у бога ни проси,

не выпросила своему Ивану льготу.

Был мор на год шестой,

на год седьмой,

на год восьмой был мор,

на год девятый.

Да, тридцать возрастов войне проклятой

понадобились.

Лично ей самой.

С календарей обдергивая дни,

дивясь, куда их годы запропали,

поэтому старухи спят одни,

как молодыми вдовушками спали.

«Брошенки и разводки…»

Брошенки и разводки,

вербовки, просто молодки

с бог весть какой судьбой,

кто вам будет судьей?

Вы всю мужскую работу

и женскую всю заботу,

вы все кули Земли