Лошади в океане - [25]

стащить на себе смогли.

Зимы ходили в летнем,

в демисезонном пальто,

но голубоватые ленты

носили в косах зато.

И трубы судьбы смолкают,

а флейты — вступают спеша,

и, как сухарь отмокает

в чаю, —

   добреет душа.

Евгений

С точки зрения Медного Всадника

и его державных копыт,

этот бедный Ванька-Невстанька

впечатленья решил копить.

Как он был остер и толков!

Все же данные личного опыта

поверял с точки зрения топота,

уточнял с позиций подков.

Что там рок с родной стороною

ни выделывал, ни вытворял —

головою, а также спиною

понимал он и одобрял.

С точки зрения Всадника Медного,

что поставлен был так высоко,

было долго не видно бедного,

долго было ему нелегко.

Сколько было пытано, бито!

Чаще всех почему-то в него

государственное копыто

било.

Он кряхтел, ничего.

Ничего! Утряслось, обошлось,

отвиселось, образовалось.

Только вспомнили совесть и жалость —

для Евгения место нашлось.

Медный Всадник, спешенный вскоре,

потрошенный Левиафан,

вдруг почувствовал: это горе

искренне. Хоть горюющий пьян.

Пьян и груб. Шумит. Озорует.

Но не помнит бывалых обид,

а горюет, горюет, горюет

и скорбит, скорбит, скорбит.

Вечерами в пивной соседней

этот бедный

и этот Медный,

несмотря на различный объем,

за столом восседают вдвоем.

Несмотря на судеб различность,

хвалят культ

и хвалят личность.

Вопреки всему,

несмотря

ни на что,

говорят: «Не зря!»

О порядке и дисциплине

Медный Всадник уже не скорбит.

Смотрит на отпечаток в глине

человеческой

медных копыт.

«Бывший кондрашка, ныне инсульт…»

Бывший кондрашка, ныне инсульт,

бывший разрыв, ныне инфаркт,

что они нашей морали несут?

Только хорошее. Это — факт.

Гады по году лежат на спине.

Что они думают? — Плохо мне.

Плохо им? Плохо взаправду. Зато

гады понимают за что.

Вот поднимается бывший гад,

ныне — эпохи своей продукт,

славен, почти здоров, богат,

только ветром смерти продут.

Бывший безбожник, сегодня он

верует в бога, в чох и в сон.

Больше всего он верит в баланс.

Больше всего он бы хотел,

чтобы потомки ценили нас

по сумме — злых и добрых дел.

Прав он? Конечно, трижды прав.

Поэтому бывшего подлеца

не лишайте, пожалуйста, прав

исправиться до конца.

«Отлежали свое в окопах…»

Отлежали свое в окопах,

отстояли в очередях,

кое-кто свое в оковах

оттомился на последях.

Вот и все: и пафосу — крышка,

весь он выдохся и устал,

стал он снова Отрепьевым Гришкой,

Лжедимитрием быть перестал.

Пафос пенсию получает.

Пафос хвори свои врачует.

И во внуках души не чает.

И земли под собой не чует.

Оттого, что жив, что утром

кофе черное медленно пьет,

а потом с размышлением мудрым

домино на бульваре забьет.

Такая эпоха

Сколько, значит, мешков с бедою

и тудою стаскал и сюдою,

а сейчас ему — ничего!

Очень даже неплохо!

Отвязались от него,

потому что такая эпоха.

Отпустили, словно в отпуск.

Пропустили, дали пропуск.

Допустили, оформили допуск.

Как его держава держала,

а теперь будто руки разжала.

Он и выскочил, но не пропал,

а в другую эпоху попал.

Да, эпоха совсем другая.

А какая? Такая,

что ее ругают,

а она — потакает.

И корова своя, стельная.

И квартира своя, отдельная.

Скоро будет машина личная

и вся жизнь пойдет отличная.

На «Диком» пляже

Безногий мальчишка, калечка,

неполные полчеловечка,

остаток давнишнего взрыва

необезвреженной мины,

величественно, игриво,

торжественно прыгает мимо

с лукавою грацией мима.

И — в море! Бултых с размаху!

И тельце блистает нагое,

прекрасно, как «Голая Маха»

у несравненного Гойи.

Он вырос на краешке пляжа

и здесь подорвался — на гальке,

и вот он ныряет и пляшет,

упругий, как хлыст, как нагайка.

Как солнечный зайчик, как пенный,

как белый барашек играет,

и море его омывает,

и солнце его обагряет.

Здесь, в море, любому он равен.

— Плывите, посмотрим, кто дальше! —

Не помнит, что взорван и ранен,

доволен и счастлив без фальши.

О море! Без всякой натуги

ты лечишь все наши недуги.

О море! Без всякой причины

смываешь все наши кручины.

Разные формулы счастья

В том ли счастье?

А в чем оно, счастье,

оборачивавшееся отчасти

зауряднейшим пирогом,

если вовсе не в том, а в другом?

Что такое это другое?

Как его трактовать мы должны?

Образ дачного, что ли, покоя?

День Победы после войны?

Или та черта, что подводят

под десятилетним трудом?

Или слезы, с которыми входят

после странствий в родимый дом?

Или новой техники чара?

Щедр на это двадцатый век.

Или просто строка из «Анчара» —

«человека человек»?

«Не верю, что жизнь — это форма…»

Не верю, что жизнь — это форма

существованья белковых тел.

В этой формуле — норма корма,

дух из нее давно улетел.

Жизнь. Мудреные и бестолковые

деянья в ожиданьи добра.

Индифферентно тело белковое,

а жизнь — добра.

Белковое тело можно выразить,

найдя буквы, подобрав цифры,

а жизнь — только сердцем на дубе вырезать.

Нет у нее другого шифра.

Когда в начале утра раннего

отлетает душа от раненого,

и он, уже едва дыша,

понимает, что жизнь — хороша,

невычислимо то понимание

даже для первых по вниманию

машин, для лучших по уму.

А я и сдуру его пойму.

Сельское кладбище

(Элегия)

На этом кладбище простом

покрыты травкой молодой

и погребенный под крестом,

и упокоенный звездой.

Лежат, сомкнув бока могил.

И так в веках пребыть должны,

кого раскол разъединил

мировоззрения страны.

Как спорили звезда и крест!

Не согласились до сих пор!

Конечно, нет в России мест,

где был доспорен этот спор.