Лошади в океане - [26]

А ветер ударяет в жесть

креста, и слышится: Бог есть!

И жесть звезды скрипит в ответ,

что бога не было и нет.

Пока была душа жива,

ревели эти голоса.

Теперь вокруг одна трава.

Теперь вокруг одни леса.

Но, словно затаенный вздох,

внезапно слышится: есть Бог!

И словно приглушенный стон:

Нет бога! — отвечают в тон.

Физики и лирики

«Надо думать, а не улыбаться…»

Надо думать, а не улыбаться,

Надо книжки трудные читать,

Надо проверять — и ушибаться,

Мнения не слишком почитать.

Мелкие пожизненные хлопоты

По добыче славы и деньжат

К жизненному опыту

Не принадлежат.

Ночью с Москве

Ночью тихо в Москве и пусто.

Очень тихо. Очень светло.

У столицы, у сорокоуста,

звуки полночью замело.

Листопад, неслышимый в полдень,

в полночь прогремит как набат.

Полным ходом, голосом полным

трубы вечности ночью трубят.

Если же проявить терпенье,

если вслушаться в тихое пенье

проводов, постоять у столба,

можно слышать, что шепчет судьба.

Можно слышать текст телеграммы

за долами, за горами

нелюбовью данной любви.

Можно уловить мгновенье

рокового звезд столкновения.

Что захочешь, то и лови!

Ночью пусто в Москве и тихо.

Пустота в Москве. Тишина.

Дня давно отгремела шутиха.

Допылала до пепла она.

Все трамваи уехали в парки.

Во всех парках прогнали гуляк.

На асфальтовых гулких полях

стук судьбы, как слепецкая палка.

«Кричали и нравоучали…»

Кричали и нравоучали.

Какие лозунги звучали!

Как сотрясали небеса

Неслыханные словеса!

А надо было — тише, тише,

А надо было — смехом, смехом.

И — сэкономились бы тыщи

И — все бы кончилось успехом.

О борьбе с шумом

Надо привыкнуть к музыке за стеной,

к музыке под ногами,

к музыке над головами.

Это хочешь не хочешь, но пребудет со мной,

с нами, с вами.

Запах двадцатого века — звук.

Каждый миг старается, если не вскрикнуть —

   скрипнуть.

Остается одно из двух —

привыкнуть или погибнуть.

И привыкает, кто может,

и погибает, кто

не может, не хочет, не терпит, не выносит,

кто каждый звук надкусит, поматросит и бросит.

Он и погибнет зато.

Привыкли же, притерпелись к скрипу земной оси!

Звездное передвижение нас по ночам не будит!

А тишины не проси.

Ее не будет.

«Поэты малого народа…»

Кайсыну Кулиеву

Поэты малого народа,

который как-то погрузили

в теплушки, в ящики простые

и увозили из России,

с Кавказа, из его природы

в степя, в леса, в полупустыни, —

вернулись в горные аулы,

в просторы снежно-ледяные,

неся с собой свои баулы,

свои коробья лубяные.

Выпровождали их с Кавказа

с конвоем, чтоб не убежали.

Зато по новому приказу —

сказали речи, руки жали.

Поэты малого народа —

и так бывает на Руси —

дождались все же оборота

истории вокруг оси.

В ста эшелонах уместили,

а все-таки — народ! И это

доказано блистаньем стиля,

духовной силою поэта.

А все-таки народ! И нету,

когда его с земли стирают,

людского рода и планеты:

полбытия

   они теряют.

Институт

В том институте, словно караси

в пруду,

   плескались и кормов просили

веселые историки Руси

и хмурые историки России.

В один буфет хлебать один компот

и грызть одни и те же бутерброды

ходили годы взводы или роты

историков, определявших: тот

путь выбрало дворянство и крестьянство?

и как же Сталин? прав или не прав?

и сколько неприятностей и прав

дало Руси введенье христианства?

Конечно, если водку не хлебать

хоть раз бы в день, ну, скажем, в ужин,

они б усердней стали разгребать

навозны кучи в поисках жемчужин.

Лежали втуне мнения и знания:

как правильно глаголем Маркс и я,

благопристойность бытия

вела к неинтересности сознания.

Тяжелые, словно вериги, книги,

которые писалися про сдвиги

и про скачки всех государств земли, —

в макулатуру без разрезки шли.

Тот институт, где полуправды дух,

веселый, тонкий, как одеколонный,

витал над перистилем и колонной, —

тот институт усердно врал за двух.

«Разговор был начат и кончен Сталиным…»

Разговор был начат и кончен Сталиным,

нависавшим, как небо, со всех сторон

и, как небо, мелкой звездой заставленным

и пролетом ангелов и ворон.

Потирая задницы и затылки

под нависшим черным Сталиным,

   мы

из него приводили цитаты и ссылки,

упасясь от ссылки его и тюрьмы.

И надолго: Хрущевых еще на десять —

то небо будет дождить дождем,

и под ним мы будем мерить и весить,

и угрюмо думать, чего мы ждем.

Проба

Еще играли старый гимн

Напротив места лобного,

Но шла работа над другим

Заместо гимна ложного.

И я поехал на вокзал,

Чтоб около полуночи

Послушать, как транзитный зал,

Как старики и юноши —

Всех наций, возрастов, полов,

Рабочие и служащие,

Недавно не подняв голов

Один доклад прослушавшие, —

Воспримут устаревший гимн;

Ведь им уже объявлено,

Что он заменится другим,

Где многое исправлено.

Табачный дым над залом плыл,

Клубился дым махорочный.

Матрос у стойки водку пил,

Занюхивая корочкой.

И баба сразу два соска

Двум близнецам тянула.

Не убирая рук с мешка,

Старик дремал понуро.

И семечки на сапоги

Лениво парни лускали.

И был исполнен старый гимн,

А пассажиры слушали.

Да только что в глазах прочтешь?

Глаза-то были сонными,

И разговор все был про то ж,

Беседы шли сезонные:

Про то, что март хороший был,

И что апрель студеный,

Табачный дым над залом плыл —

Обыденный, буденный.

Матрос еще стаканчик взял —

Ничуть не поперхнулся.

А тот старик, что хмуро спал,

От гимна не проснулся.

А баба, спрятав два соска

И не сходя со стула,

Двоих младенцев в два платка