Лошади в океане - [23]

От предметов точных и грозных,

От доски, что черней чернил.

Даже если стихи слагаю,

Все равно — всегда между строк —

Я историю излагаю,

Только самый последний кусок.

Все писатели — преподаватели.

В педагогах служит поэт.

До конца мы еще не растратили

Свой учительский авторитет.

Мы не просто рифмы нанизывали —

Мы добьемся такой строки,

Чтоб за нами слова записывали

После смены ученики.

«Покуда над стихами плачут…»

Владиславу Броневскому

в последний день его рождения

были подарены эти стихи

Покуда над стихами плачут,

Пока в газетах их порочат,

Пока их в дальний ящик прячут,

Покуда в лагеря их прочат, —

До той поры не оскудело,

Не отзвенело наше дело.

Оно, как Польша, не згинело,

Хоть выдержало три раздела.

Для тех, кто до сравнений лаком,

Я точности не знаю большей,

Чем русский стих сравнить с поляком,

Поэзию родную — с Польшей.

Еще вчера она бежала,

Заламывая руки в страхе,

Еще вчера она лежала

Почти что на десятой плахе.

И вот она романы крутит

И наглым хохотом хохочет.

А то, что было,

То, что будет, —

Про это знать она не хочет.

«Все правила — неправильны…»

Все правила — неправильны,

законы — незаконны,

пока в стихи не вправлены

и в ямбы — не закованы.

Период станет эрой,

столетье — веком будет,

когда его поэмой

прославят и рассудят.

Пока на лист не ляжет

«Добро!» поэта,

пока поэт не скажет,

что он — за это,

до этих пор — не кончен спор.

«Народ за спиной художника…»

Народ за спиной художника

И за спиной Ботвинника,

Громящего осторожненько

Талантливого противника.

Народ,

   за спиной мастера

Нетерпеливо дышащий,

Но каждое слово

   внимательно

Слушающий

   и слышащий,

Побудь с моими стихами,

Постой хоть час со мною,

Дай мне твое дыханье

Почувствовать за спиною.

«Интеллигенты получали столько же…»

Интеллигенты получали столько же

и даже меньше хлеба и рублей

и вовсе не стояли у рулей.

За макинтош их звали макинтошники,

очкариками звали — за очки.

Да, звали. И не только дурачки.

А макинтош был старый и холодный,

и макинтошник — бедный и голодный,

гриппозный, неухоженный чудак.

Тот верный друг естественных и точных

и ел не больше, чем простой станочник,

и много менее, конечно, пил.

Интеллигент! В сем слове колокольцы

опять звенят! Какие бубенцы!

И снова нам и хочется и колется

интеллигентствовать, как деды и отцы.

Прощание

Добро и Зло сидят за столом.

Добро уходит, и Зло встает…

(Мне кажется, я получил талон

На яблоко, что познанье дает.)

Добро надевает мятый картуз.

Фуражка форменная на Зле.

(Мне кажется, с плеч моих сняли груз,

И нет неясности на всей земле.)

Я слышу, как громко глаголет Зло:

— На этот раз тебе повезло. —

И руку протягивает Добру

И слышит в ответ: — Не беру.

Зло не разжимает сведенных губ.

Добро разевает дырявый рот,

Где сломанный зуб и выбитый зуб,

Руина зубов встает.

Оно разевает рот и потом

Улыбается этим ртом.

И счастье охватывает меня:

Я дожил до этого дня.

Домик погоды

Домик на окраине.

   В стороне

От огней большого города.

Все, что знать занадобилось мне

Относительно тепла и холода,

Снега, ветра, и дождя, и града,

Шедших, дувших, бивших

в этот век,

Сложено за каменной оградой

К сведенью и назиданью всех.

В двери коренастые вхожу.

Томы голенастые гляжу.

Узнаю с дурацким изумленьем:

В День Победы — дождик был!

Дождик был? А я его — забыл.

Узнаю с дурацким изумленьем,

Что шестнадцатого октября

Сорок первого, плохого года,

Были: солнце, ветер и заря,

Утро, вечер и вообще — погода.

Я-то помню — злобу и позор:

Злобу, что зияет до сих пор,

И позор, что этот день заполнил.

Больше ничего я не запомнил.

Незаметно время здесь идет.

Как романы, сводки я листаю.

Достаю пятьдесят третий год —

Про погоду в январе читаю.

Я вставал с утра пораньше — в шесть.

Шел к газетной будке поскорее,

Чтобы фельетоны про евреев

Медленно и вдумчиво прочесть.

Разве нас пургою остановишь?

Что бураны и метели все,

Если трижды имя Рабинович

На одной сияет полосе?

Месяц март. Умер вождь.

Радио глухими голосами

Голосит: теперь мы сами, сами!

Вёдро было или, скажем, дождь,

Как-то не запомнилось.

   Забылось,

Что же было в этот самый день.

Помню только: сердце билось, билось

И передавали бюллетень.

Как романы, сводки я листаю.

Ураганы с вихрями считаю.

Нет, иные вихри нас мели

И другие ураганы мчали,

А погоды мы — не замечали,

До погоды — руки не дошли.

После реабилитации

Гамарнику, НачПУРККА, по чину

не улицу, не площадь, а — бульвар.

А почему? По-видимому, причина

в том, что он жизнь удачно оборвал:

в Сокольниках. Он знал — за ним придут.

Гамарник был особенно толковый.

И вспомнил лес, что ветерком продут,

веселый, подмосковный, пустяковый.

Гамарник был подтянут и высок

и знаменит умом и бородою.

Ему ли встать казанской сиротою

перед судом?

Он выстрелил в висок.

Но прежде он — в Сокольники! — сказал.

Шофер рванулся, получив заданье.

А в будни утром лес был пуст, как зал,

зал заседанья после заседанья.

Гамарник был в ремнях, при орденах.

Он был острей, толковей очень многих,

и этот день ему приснился в снах,

в подробных снах, мучительных и многих.

Член партии с шестнадцатого года,

короткую отбрасывая тень,

шагал по травам, думал, что погода

хорошая

   в его последний день.

Шофер сидел в машине развалясь:

хозяин бледен. Видимо, болеет.

А то, что месит сапогами грязь,

так он сапог, наверно, не жалеет.

Погода занимала их тогда.