Лошади в океане - [21]

Он был скалой, для всех скалой остался,

а для меня распался и потек.

Я мог бы руки долу опустить,

я мог бы отдых пальцам дать корявым.

Я мог бы возмутиться и спросить,

за что меня и по какому праву…

Но верен я строительной программе.

Прижат к стене, вися на волоске,

я строю на плывущем под ногами,

на уходящем из-под ног песке.

1952

«Я был умнее своих товарищей…»

Я был умнее своих товарищей

И знал, что по проволоке иду,

И знал, что если думать — то свалишься.

Оступишься, упадешь в беду.

Недели, месяцы и года я

Шел, не думая, не гадая,

Как акробат по канату идет,

Планируя жизнь на сутки вперед.

На сутки. А дальше была безвестность.

Но я никогда не думал о ней.

И в том была храбрость, и в том была честность

Для тех годов, и недель, и дней.

Голос друга

Памяти поэта

Михаила Кульчицкого

Давайте после драки

Помашем кулаками:

Не только пиво-раки

Мы ели и лакали,

Нет, назначались сроки,

Готовились бои,

Готовились в пророки

Товарищи мои.

Сейчас все это странно,

Звучит все это глупо.

В пяти соседних странах

Зарыты наши трупы.

И мрамор лейтенантов —

Фанерный монумент —

Венчанье тех талантов,

Развязка тех легенд.

За наши судьбы (личные),

За нашу славу (общую),

За ту строку отличную,

Что мы искали ощупью,

За то, что не испортили

Ни песню мы, ни стих,

Давайте выпьем, мертвые,

Во здравие живых!

Такая эпоха

Современные размышления

В то утро в мавзолее был похоронен Сталин.

А вечер был обычен — прозрачен и хрустален.

Шагал я тихо, мерно

наедине с Москвой

и вот что думал, верно,

как парень с головой:

эпоха зрелищ кончена,

пришла эпоха хлеба.

Перекур объявлен

у штурмовавших небо.

Перемотать портянки

присел на час народ,

в своих ботинках спящий

невесть который год.

Нет, я не думал этого,

а думал я другое:

что вот он был — и нет его,

гиганта и героя.

На брошенный, оставленный

Москва похожа дом.

Как будем жить без Сталина?

Я посмотрел кругом:

Москва была не грустная,

Москва была пустая.

Нельзя грустить без устали.

Все до смерти устали.

Все спали, только дворники

неистово мели,

как будто рвали корни и

скребли из-под земли,

как будто выдирали из перезябшей почвы

его приказов окрик, его декретов почерк:

следы трехдневной смерти

и старые следы —

тридцатилетней власти

величья и беды.

Я шел все дальше, дальше,

и предо мной предстали

его дворцы, заводы —

все, что воздвигнул Сталин:

высотных зданий башни,

квадраты площадей…

Социализм был выстроен.

Поселим в нем людей.

«Не пуля была на излете, не птица…»

Не пуля была на излете, не птица —

мы с нашей эпохой ходили проститься.

Ходили мы глянуть на нашу судьбу,

лежавшую тихо и смирно в гробу.

Как слабо дрожал в светотрубках неон.

Как тихо лежал он — как будто не он.

Не черный, а рыжий, совсем низкорослый,

совсем невысокий — седой и рябой,

лежал он — вчера еще гордый и грозный,

и слывший и бывший всеобщей судьбой.

1953

Бог

Мы все ходили под богом.

У бога под самым боком.

Он жил не в небесной дали,

Его иногда видали

Живого. На мавзолее.

Он был умнее и злее

Того — иного, другого,

По имени Иегова,

Которого он низринул,

Извел, пережег на уголь,

А после из бездны вынул

И дал ему стол и угол.

Мы все ходили под богом.

У бога под самым боком.

Однажды я шел Арбатом,

Бог ехал в пяти машинах.

От страха почти горбата,

В своих пальтишках мышиных

Рядом дрожала охрана.

Было поздно и рано.

Серело. Брезжило утро.

Он глянул жестоко,

   мудро

Своим всевидящим оком,

Всепроницающим взглядом.

Мы все ходили под богом.

С богом почти что рядом.

«Вождь был как дождь — надолго…»

Вождь был как дождь — надолго,

обложной.

Не убежишь, не переждешь.

Образовалось что-то вроде долга —

вождь был, как мрак, без проблесков, сплошной

и протяженный, долгий, словно Волга.

Мы думали: его на век наш

   хватит и останется потомкам.

Мы думали, что этот дождь навек,

что он нас смоет ливневым потоком.

По клеточки с гормонами взялись,

артерии и вены постарались,

и умер вождь, а мы,

а мы остались.

Ему досталась смерть, нам — жизнь.

«Товарищ Сталин письменный…»

Товарищ Сталин письменный —

газетный или книжный —

был благодетель истинный,

отец народа нежный.

Товарищ Сталин устный —

звонком и телеграммой —

был душегубец грустный,

угрюмый и упрямый.

Любое дело делается

не так, как сказку сказывали.

А сказки мне не требуются,

какие б ни навязывали.

«Ни за что никого никогда не судили…»

Ни за что никого никогда не судили.

Всех судили за дело.

Например, за то, что латыш,

и за то, что не так летишь

и крыло начальство задело.

Есть иная теория, лучшая —

интегрального и тотального,

непреодолимого случая,

беспардонного и нахального.

Есть еще одна гипотеза —

злого гения Люцифера,

коммуниста, который испортился —

карамзинско-плутархова сфера.

Почему же унес я ноги,

как же ветр меня не потушил?

Я не знаю, хоть думал много.

Я решал, но еще не решил.

Паяц

Не боялся, а страшился

этого паяца:

никогда бы не решился

попросту бояться.

А паяц был низкорослый,

рябоватый, рыжий,

страха нашего коростой,

как броней, укрытый.

А паяц был устрашенный:

чтобы не прогнали, —

до бровей запорошенный

страхом перед нами.

Громко жил и тихо помер.

Да, в своей постели.

Я храню газетный номер

с датой той потери.

Эх, сума-тюрьма, побудка,

авоськи-котомки.

Это все, конечно, в шутку

перечтут потомки.

Хозяин

А мой хозяин не любил меня —

Не знал меня, не слышал и не видел,

А все-таки боялся, как огня,