Лошади в океане - [20]

Больше никого судить не буду.

Хорошо быть не вождем, а массой.

Хорошо быть педагогом школьным,

иль сидельцем в книжном магазине,

иль судьей… Каким судьей?

   Футбольным:

быть на матчах пристальным разиней.

Если сны приснятся этим судьям,

то они во сне кричать не станут.

Ну, а мы? Мы закричим, мы будем

вспоминать былое неустанно.

Опыт мой особенный и скверный —

как забыть его себя заставить?

Этот стих — ошибочный, неверный.

Я не прав.

Пускай меня поправят.

«Маловато думал я о боге…»

Маловато думал я о боге.

Видно, он не надобился мне

Ни в миру, ни на войне,

И ни дома, ни в дороге.

Иногда он молнией сверкал,

Иногда он грохотал прибоем.

Я к нему не призывал.

Нам обоим

Это было не с руки.

Бог мне как-то не давался в руки.

Думалось: пусть старики

И старухи

Молятся ему.

Мне покуда ни к чему.

Он же свысока глядел

На плоды усилий всех отчаянных.

Без меня ему хватало дел —

И очередных, и чрезвычайных,

Много дел: прощал, казнил,

Слушал истовый прибой оваций.

Видно, так и разминемся с ним,

Так и не придется стыковаться.

«Я, умевший думать, — не думал…»

Я, умевший думать, — не думал.

Я, приученный мыслить, — не смел.

Прирученный, домашний, как турман,

На чужие полеты глядел.

А полеты были только

Сверху вниз, с горы в подвал,

Словно уголь в горящую топку,

В тот подвал людей подавал

Кто-то очень известный, любимый,

Кто-то маленький, рыжий, рябой,

Тридцать лет бывший нашей судьбиной,

Нашей общей и личной судьбой.

«Равнение — как на парадах…»

Равнение — как на парадах.

Железная дисциплина.

Полный порядок

От Клина до Сахалина.

Разъятые на квадраты,

А после сбитые в кубы,

Все были довольны, рады

И не разжимали губы.

Пожары — и те не горели,

С рельс не сходили трамваи,

Птицы на юг летели

По графику — не срывая.

Дети ходили в школу

В этом углу мирозданья

Быстро! Поспешно! Скоро!

Ни одного опозданья.

Извержений не было.

Землетрясений не было.

Кораблекрушений не было.

О них не писали в газетах.

Когда начинались войны,

Они утопали в победах.

Все были сыты, довольны.

Кроме самых отпетых.

Говорит Фома

Сегодня я ничему не верю:

глазам — не верю,

ушам — не верю.

Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю:

если на ощупь — все без обмана.

Мне вспоминаются хмурые немцы,

печальные пленные 45-го года,

стоявшие — руки по швам — на допросе.

Я спрашиваю — они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.

— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.

— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!

— А мне вы верите? — Минута молчанья.

— Господин комиссар, я вам не верю.

Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.

Если бы я превратился в ребенка,

снова учился в начальной школе,

и мне бы сказали такое:

Волга впадает в Каспийское море!

Я бы, конечно, поверил. Но прежде

нашел бы эту самую Волгу,

спустился бы вниз по течению к морю,

умылся его водой мутноватой

и только тогда бы, пожалуй, поверил.

Лошади едят овес и сено!

Ложь! Зимой 33-го года

я жил на тощей, как жердь, Украине.

Лошади ели сначала солому,

потом — худые соломенные крыши,

потом их гнали в Харьков на свалку.

Я лично видел своими глазами

суровых, серьезных, почти что важных

гнедых, караковых и буланых,

молча, неспешно бродивших по свалке.

Они ходили, потом стояли,

а после падали и долго лежали,

умирали лошади не сразу…

Лошади едят овес и сено!

Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.

Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.

«Бог был терпелив, а коллектив…»

Бог был терпелив, а коллектив

требователен, беспощаден

и считался солнцем, пятен,

впрочем, на себе не выводив.

Бог был перегружен и устал.

Что ему все эти пятна.

Коллектив взошел на пьедестал

только что; ему было приятно.

Бог был грустен. Коллектив — ретив.

Богу было ясно: все неясно.

Коллектив считал, что не опасно,

взносы и налоги заплатив,

ввязываться в божии дела.

Самая пора пришла.

Бог, конечно, мог предотвратить,

то ли в шутку превратить,

то ли носом воротить,

то ли просто запретить.

Видно, он подумал: поглядим,

как вы сами, без меня, и, в общем,

устранился бог,

   пока мы ропщем,

глядя,

   как мы в бездну полетим.

«Все телефоны не подслушаешь…»

Все телефоны не подслушаешь,

все разговоры — не запишешь.

И люди пьют, едят и кушают,

и люди понемногу дышат,

и понемногу разгибаются,

и даже тихо улыбаются.

А телефон — ему подушкой

заткни ушко,

и телефону станет душно,

и тяжело, и нелегко,

а ты — вздыхаешь глубоко

с улыбкою нескромною

и вдруг «Среди долины ровныя»

внезапно начинаешь петь,

не в силах более терпеть.

«Полиция исходит из простого…»

Николе Вапцарову

Полиция исходит из простого

И вечного. Пример: любовь к семье.

И, только опираясь на сие,

Выходит на широкие просторы.

Полиция учена и мудра.

И знает: человек — комочек праха.

И невысокий бугорок добра

Полузасыпан в нем пургою страха.

Мне кажется, что человек разбит

В полиции на клетки и участки.

Нажмут — и человека ознобит.

Еще нажмут — и сердце бьется чаще.

Я думаю, задолго до врача

И до ученых, их трактатов ранних,

Нагих и теплых по полу влача,

Все органы и члены

   знал охранник.

Но прах не заметается пургой,

А лагерная пыль заносит плаху.

И человек,

   не этот, так другой,

Встает превыше ужаса и страха.

«В этой невеликой луже…»

В этой невеликой луже

вместе с рыбой заодно

ищет человек, где глубже —

камнем кануть бы на дно.

«Я строю на песке, а тот песок…»

Я строю на песке, а тот песок

еще недавно мне скалой казался.