Лошади в океане - [18]

С которым вместе

   голодал и стыл.

Ругал баланду,

Обсуждал природу,

Хвалил

   далекий, словно звезды,

     тыл.

Когда

   годами делишь котелок

И вытираешь, а не моешь ложку —

Не помнишь про обиды.

Я бы мог.

А вот — не вспомню.

Разве так, немножко.

Не льстить ему,

Не ползать перед ним!

Я — часть его.

Он — больше, а не выше.

Я из него действительно не вышел.

Вошел в него —

И стал ему родным.

Баня

Вы не были в районной бане

В периферийном городке?

Там шайки с профилем кабаньим

И плеск,

   как летом на реке.

Там ордена сдают вахтерам,

Зато приносят в мыльный зал

Рубцы и шрамы — те, которым

Я лично больше б доверял.

Там двое одноруких

   спины

Один другому бодро трут.

Там тело всякого мужчины

Исчеркали

   война

     и труд.

Там по рисунку каждой травмы

Читаю каждый вторник я

Без лести и обмана драмы

Или романы без вранья.

Там на груди своей широкой

Из дальних плаваний

   матрос

Лиловые татуировки

В наш сухопутный край

   занес.

Там я, волнуясь и ликуя,

Читал,

   забыв о кипятке:

«Мы не оставим мать родную!» —

У партизана на руке.

Там слышен визг и хохот женский

За деревянною стеной.

Там чувство острого блаженства

Переживается в парной.

Там рассуждают о футболе.

Там

   с поднятою головой

Несет портной свои мозоли,

Свои ожоги — горновой.

Там всяческих удобств — немножко

И много всяческой воды.

Там не с довольства, а с картошки

Иным раздуло животы.

Но бедствий и сражений годы

Согнуть и сгорбить не смогли

Ширококостную породу

Сынов моей большой земли.

Вы не были в раю районном,

Что меж кино и стадионом?

В той бане

   парились иль нет?

Там два рубля любой билет.

«Которые историю творят…»

Которые историю творят,

они потом об этом не читают

и подвигом особым не считают,

а просто иногда поговорят.

Которые историю творят,

лишь изредка заглядывают в книги

про времена, про тернии, про сдвиги,

а просто иногда поговорят.

История, как речка через сеть,

прошла сквозь них. А что застряло?

Шрамы.

Свинца немногочисленные граммы.

Рубцы инфарктов и морщинок сечь.

История калится, словно в тигле,

и важно слушает пивной притихший зал:

«Я был. Я видел. (Редко: „Я сказал“),

Мы это совершили. Мы достигли».

«Ордена теперь никто не носит…»

Ордена теперь никто не носит.

Планки носят только чудаки.

И они, наверно, скоро бросят,

Сберегая пиджаки.

В самом деле, никакая льгота

Этим тихим людям не дана,

Хоть война была четыре года,

Длинная была война.

Впрочем, это было так давно,

Что как будто не было и выдумано.

Может быть, увидено в кино,

Может быть, в романе вычитано.

Нет, у нас жестокая свобода

Помнить все страдания. До дна.

А война — была.

Четыре года.

Долгая была война.

«Вот вам село обыкновенное…»

Вот вам село обыкновенное:

Здесь каждая вторая баба

Была жена, супруга верная,

Пока не прибыло из штаба

Письмо, бумажка похоронная,

Что писарь написал вразмашку,

С тех пор

   как будто покоренная

Она

   той малою бумажкою.

Пылится платьице бордовое —

Ее обнова подвенечная,

Ах, доля бабья, дело вдовое,

Бескрайнее и бесконечное!

Она войну такую выиграла!

Поставила хозяйство на ноги!

Но, как трава на солнце,

   выгорело

То счастье, что не встанет наново.

Вот мальчики бегут и девочки,

Опаздывают на занятия.

О, как желает счастья деточкам

Та, что не будет больше матерью!

Вот гармонисты гомон подняли.

И на скрипучих досках клуба

Танцуют эти вдовы. По двое.

Что, глупо, скажете? Не глупо!

Их пары птицами взвиваются,

Сияют утреннею зорькою,

И только сердце разрывается

От этого веселья горького.

Память

Я носил ордена.

После — планки носил.

После — просто следы этих планок носил.

А потом гимнастерку до дыр износил

И надел заурядный пиджак.

А вдова Ковалева все помнит о нем,

И дорожки от слез — это память о нем,

Столько лет не забудет никак!

И не надо ходить. И нельзя не пойти.

Я иду. Покупаю букет по пути.

Ковалева Мария Петровна, вдова,

Говорит мне у входа слова.

Ковалевой Марии Петровне в ответ

Говорю на пороге: — Привет! —

Я сажусь, постаравшись к портрету спиной,

Но бессменно висит надо мной

Муж Марии Петровны,

Мой друг Ковалев,

Не убитый еще, жив-здоров.

В глянцевитый стакан наливается чай.

А потом выпивается чай. Невзначай.

Я сижу за столом,

Я в глаза ей смотрю,

Я пристойно шучу и острю.

Я советы толково и веско даю —

У двух глаз,

У двух бездн на краю.

И, утешив Марию Петровну как мог,

Ухожу за порог.

«Все слабели, бабы — не слабели…»

О. Ф. Берггольц

Все слабели, бабы — не слабели, —

В глад и мор, войну и суховей

Молча колыхали колыбели,

Сберегая наших сыновей.

Бабы были лучше, были чище

И не предали девичьих снов

Ради хлеба, ради этой пищи,

Ради орденов или обнов, —

С женотделов и до ранней старости,

Через все страдания земли

На плечах, согбенных от усталости,

Красные косынки пронесли.

«Иллюзия давала стол и кров…»

Иллюзия давала стол и кров,

родильный дом и крышку гробовую,

зато взамен брала живую кровь,

не иллюзорную. Живую.

И вот на нарисованной земле

живые зашумели ели,

и мы живого хлеба пайку ели

и руки грели в подлинной золе.

Странности

Странная была свобода:

делай все, что хочешь,

говори, пиши, печатай

все, что хочешь.

Но хотеть того, что хочешь,

было невозможно.

Надо было жаждать

только то, что надо.

Быт был тоже странный:

за жилье почти и не платили.

Лучших в мире женщин

покупали по дешевке.

Небольшое, мелкое начальство

сплошь имело личные машины