Лошади в океане - [16]

еще раз, последний раз,

чтоб смогли принарядиться

наши девушки

   в первый раз!

«Война порассыпала города…»

Война порассыпала города,

поразмягчила их былую твердость,

взорвала древность, преклонила гордость

военная гремучая беда.

В те времена, когда антибиотики

по рублику за единицу шли,

кто мог подумать про сохранность готики.

И готика склонилась до земли.

Осыпались соборы и дворцы,

как осыпались некогда при гуннах,

и Ленинград сожег свои торцы

в огне своих буржуек и чугунок.

А Сталинград до остова сгорел,

и с легкой неприязнью я смотрел

на города, которые остались,

спаслись и уцелели. Отмотались.

На города, которые беда

не тронула, на смирных и спокойных.

Хотя, конечно, кто-нибудь всегда

и что-нибудь уцелевает в войнах.

Харьковский Иов

Ермилов долго писал альфреско.

Исполненный мастерства и блеска,

лучшие харьковские стены

он расписал в двадцатые годы,

но постепенно сошел со сцены

чуть позднее, в тридцатые годы.

Во-первых, украинскую столицу

перевели из Харькова в Киев —

и фрески перестали смотреться:

их забыли, едва покинув.

Далее. Украинский Пикассо —

этим прозвищем он гордился —

в тридцатые годы для показа

чем дальше, тем больше не годился.

Его не мучили, не карали,

но безо всякого визгу и треску

просто завешивали коврами

и даже замазывали фреску.

Потом пришла война. Большая.

Город обстреливали и бомбили.

Взрывы росли, себя возвышая.

Фрески — все до одной — погибли.

Непосредственно, самолично

рассмотрел Ермилов отлично,

как все расписанные стены,

все его фрески до последней

превратились в руины, в тени,

в слухи, воспоминанья, сплетни.

Взрывы напоминали деревья.

Кроны упирались в тучи,

но осыпались все скорее —

были они легки, летучи,

были они высоки, гремучи,

расцветали, чтобы поблекнуть.

Глядя, Ермилов думал: лучше,

лучше бы мне ослепнуть, оглохнуть.

Но не ослеп тогда Ермилов,

и не оглох тогда Ермилов.

Богу, кулачища вскинув,

он угрожал, украинский Иов.

В первую послевоенную зиму

он показывал мне корзину,

где продолжали эскизы блёкнуть,

и позволял руками потрогать,

и бормотал: лучше бы мне ослепнуть —

или шептал: мне бы лучше оглохнуть.

«Черта под чертою. Пропала оседлость…»

Черта под чертою. Пропала оседлость:

Шальное богатство, веселая бедность.

Пропало. Откочевало туда,

Где призрачно счастье, фантомна беда.

Селедочка — слава и гордость стола,

Селедочка в Лету давно уплыла.

Он вылетел в трубы освенцимских топок,

Мир скатерти белой в субботу и стопок.

Он — черный. Он — жирный. Он — сладостный дым.

А я его помню еще молодым.

А я его помню в обновах, шелках,

Шуршащих, хрустящих, шумящих, как буря,

И в будни, когда он сидел в дураках,

Стянув пояса или брови нахмуря.

Селедочка — слава и гордость стола,

Селедочка в Лету давно уплыла.

Планета! Хорошая или плохая,

Не знаю. Ее не хвалю и не хаю.

Я знаю не много. Я знаю одно:

Планета сгорела до пепла давно.

Сгорели меламеды в драных пальто.

Их нечто оборотилось в ничто.

Сгорели партийцы, сгорели путейцы,

Пропойцы, паршивцы, десница и шуйца,

Сгорели, утопли в потоках Летейских,

Исчезли, как семьи Мстиславских и Шуйских.

Селедочка — слава и гордость стола,

Селедочка в Лету давно уплыла.

«А нам, евреям, повезло…»

А нам, евреям, повезло.

Не прячась под фальшивым флагом,

На нас без маски лезло зло.

Оно не притворялось благом.

Еще не начинались споры

В торжественно-глухой стране.

А мы — припертые к стене —

В ней точку обрели опоры.

Про евреев

Евреи хлеба не сеют,

Евреи в лавках торгуют,

Евреи раньше лысеют,

Евреи больше воруют.

Евреи — люди лихие,

Они солдаты плохие:

Иван воюет в окопе,

Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства,

Скоро совсем постарею,

Но все никуда не деться

От крика: «Евреи, евреи!»

Не торговавши ни разу,

Не воровавши ни разу,

Ношу в себе, как заразу,

Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,

Чтоб говорилось нелживо:

«Евреев не убивало!

Все воротились живы!»

Происхождение

У меня еще дед был учителем русского языка!

В ожидании верных ответов

поднимая указку, что была нелегка,

он учил многих будущих дедов.

Борода его, благоухавшая чистотой,

и повадки, исполненные достоинством и простотой,

и уверенность в том, что Толстой —

Лев, конечно

(он меньше ценил Алексея),

больше Бога!

Разумное, доброе, вечное сея,

прожил долгую жизнь,

в кресле после уроков заснул навсегда.

От труда до труда

пролегала прямая дорога.

Родословие — не простые слова.

Но вопросов о происхождении я не объеду.

От Толстого происхожу, ото Льва,

через деда.

В сорок шестом

Крестьяне спали на полу.

Их слышно сквозь ночную мглу

в любой из комнатенок дома.

А дом был — окна на майдан

и всюду постлана солома

для тех крестьянок и крестьян.

Пускали их по три рубля

за ночь. Они не торговались.

Все пригородные поля

в наш ветхий дом переселялись.

Сложивши все мешки в углу,

постлавши на сенцо дерюги,

крестьяне спали на полу,

под голову сложивши руки.

Картошку выбрав из земли,

они для нашего квартала

ее побольше привезли,

хотя им тоже не хватало.

Победа полная была.

Берлин — в разрухе и развале.

Недавно демобилизовали

того, кто во главе угла.

Еще шинель не износил,

еще подметки не стоптались,

но начинают братья Даллес

очередную пробу сил.

Не долго пребывать в углу

освободителю Европы!..

Величественны и огромны,

крестьяне спали на полу.

Как я снова начал писать стихи

Как ручные часы — всегда с тобой,