Лошади в океане - [14]

сказать бы могли едва

все три раздела Польши,

восстания польских два,

чем

   в радужных волнах мазута

тридцаток рваных клочки,

покуда, раздета, разута

и поправляя очки,

и кутаясь во рванину,

и женщин пуская вперед,

шла польская лавина

на английский пароход.

Себастьян

Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем,

мне известным уже три месяца,

Себастьяном Барбье.

На ничейной земле, в проломе

замка старого, на соломе,

в обгорелом лежим тряпье.

До того мы оба устали,

что анкеты наши — детали

незначительные в той большой,

в той инстанции грандиозной,

окончательной и серьезной,

что зовется судьбой и душой.

До того мы устали оба,

от сугроба и до сугроба

целый день пробродив напролет,

до того мы с ним утомились,

что пришли и сразу свалились.

Я прилег. Он рядом прилег.

Верю я его антифашизму

или нет — ни силы, ни жизни

ни на что. Только б спать и спать.

Я проснусь. Я вскочу среди ночи —

Себастьян храпит что есть мочи.

Я заваливаюсь опять.

Я немедленно спать заваливаюсь.

Тотчас в сон глубокий проваливаюсь.

Сон — о Дне Победы, где пьян

от вина и от счастья полного

до полуночи, да, до полночи

он ликует со мной, Себастьян.

Как убивали мою бабку

Как убивали мою бабку?

Мою бабку убивали так:

Утром к зданию горбанка

Подошел танк.

Сто пятьдесят евреев города,

Легкие

   от годовалого голода,

Бледные

   от предсмертной тоски,

Пришли туда, неся узелки.

Юные немцы и полицаи

Бодро теснили старух, стариков

И повели, котелками бряцая,

За город повели,

   далеко.

А бабка, маленькая, словно атом,

Семидесятилетняя бабка моя

Крыла немцев,

Ругала матом,

Кричала немцам о том, где я.

Она кричала: — Мой внук на фронте,

Вы только посмейте,

Только троньте!

Слышите,

   наша пальба слышна! —

Бабка плакала и кричала

И шла.

   Опять начинала сначала

Кричать.

Из каждого окна

Шумели Ивановны и Андреевны,

Плакали Сидоровны и Петровны:

— Держись, Полина Матвеевна!

Кричи на них. Иди ровно! —

Они шумели:

     — Ой, що робыть

З отым нимцем, нашим ворогом! —

Поэтому бабку решили убить,

Пока еще проходили городом.

Пуля взметнула волоса.

Выпала седенькая коса,

И бабка наземь упала.

Так она и пропала.

Лошади в океане

И. Эренбургу

Лошади умеют плавать,

Но — не хорошо. Недалеко.

«Глория» по-русски значит «Слава», —

Это вам запомнится легко.

Шел корабль, своим названьем гордый,

Океан старался превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,

Тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище

Далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если

Нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.

В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось — плавать просто,

Океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края.

На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая

Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,

Все на дно покуда не пошли.

Вот и все. А все-таки мне жаль их —

Рыжих, не увидевших земли.

В Германии

Слепые продавцы открыток

Близ кирхи, на углу сидят.

Они торгуют не в убыток:

Прохожий немец кинет взгляд,

«Цветок» или «Котенка» схватит,

Кредиткой мятою заплатит,

Сам сдачи мелочью возьмет,

Кивнет и, честный, прочь идет.

О честность, честность без предела!

О ней, наверное, хотела

Авторитетно прокричать

Пред тем, как в печь ее стащили,

Моя слепая бабка Циля,

Детей четырнадцати мать.

Бухарест

Капитан уехал за женой

в тихий городок освобожденный,

в маленький, запущенный, ржаной,

в деревянный, а теперь сожженный.

На прощанье допоздна сидели,

карточки глядели.

Пели. Рассказывали сны.

Раньше месяца на три недели

капитан вернулся — без жены.

Пироги, что повара пекли, —

выбросить велит он поскорее,

и меняет мятые рубли

на хрустящие, как сахар, леи.

Белый снег валит над Бухарестом.

Проститутки мерзнут по подъездам.

Черноватых девушек расспрашивая,

ищет он, шатаясь день-деньской,

русую или хотя бы крашеную,

но глаза чтоб серые, с тоской.

Русая или, скорее, крашеная

понимает: служба будет страшная.

Денег много и дают — вперед.

Вздрагивая, девушка берет.

На спине гостиничной кровати

голый, словно банщик, купидон,

— Раздевайтесь. Глаз не закрывайте, —

говорит понуро капитан.

— Так ложитесь. Руки — так сложите.

Голову на руки положите.

— Русский понимаешь? — Мало очень.

— Очень мало, — вот как говорят.

Черные испуганные очи

из-под черной челки не глядят.

— Мы сейчас обсудим все толково.

Если не поймете — не беда.

Ваше дело — не забыть два слова:

слово «нет» и слово «никогда».

Что я ни спрошу у Вас, в ответ

говорите: «никогда» и «нет».

Белый снег всю ночь валом валит,

только на рассвете затихает.

Слышно, как газеты выкликает

под окном горластый инвалид.

Слишком любопытный половой,

приникая к щелке головой,

снова,

снова,

снова

   слышит ворох

всяких звуков, шарканье и шорох,

возгласы, названия газет

и слова, не разберет которых, —

слово «никогда» и слово «нет».

Месяц — май

Когда война скатилась, как волна,

с людей и души вышли из-под пены,

когда почувствовали постепенно,

что нынче мир, иные времена,

тогда пришла любовь к войскам,

к тем армиям, что в Австрию вступили,

и кровью прилила ко всем вискам,

и комом к горлу подступила.

И письма шли в глубокий тыл,

где знак вопроса гнулся и кружился,

как часовой, в снегах сомненья стыл,