Лошади в океане - [15]

знак восклицанья клялся и божился.

Покуда же послание летело

на крыльях медленных, тяжелых от войны,

вблизи искали для души и тела.

Все были поголовно влюблены.

Надев захваченные в плен убранства

и натянув трофейные чулки,

вдруг выделились из фронтового братства

все девушки, прозрачны и легки.

Мгновенная, военная любовь

от смерти и до смерти без подробности

приобрела изящества, и дробности,

терзания, и длительность и боль.

За неиспользованием фронт вернул

тела и души молодым и сильным

и перспективы жизни развернул

в лесу зеленом и под небом синим,

А я когда еще увижу дом?

Когда отпустят, демобилизуют?

А ветры юности свирепо дуют,

смиряются с большим трудом.

Мне двадцать пять, и молод я опять:

четыре года зрелости промчались,

и я из взрослости вернулся вспять.

Я снова молод. Я опять в начале.

Я вновь недоучившийся студент

и вновь поэт с одним стихом печатным,

и китель, что на мне еще надет,

сидит каким-то армяком печальным.

Я денег на полгода накопил

и опыт на полвека сэкономил.

Был на пиру. И мед и пиво пил.

Теперь со словом надо выйти новым.

И вот, пока распахивает ритм

всю залежь, что на душевом наделе,

я слышу, как товарищ говорит:

— Вернусь домой —

женюсь через неделю.

«Как залпы оббивают небо…»

Как залпы оббивают небо,

так водка обжигает нёбо,

а звезды сыплются из глаз,

как будто падают из тучи,

а гром, гремучий и летучий,

звучит по-матерну меж нас.

Ревет на пианоле полька.

Идет четвертый день попойка.

А почему четвертый день?

За каждый трезвый год военный

мы сутки держим кубок пенный.

Вот почему нам пить не лень.

Мы пьем. А немцы — пусть заплатят.

Пускай устроят и наладят

все, что разбито, снесено.

Пусть взорванное строят снова.

Четвертый день без останова

за их труды мы пьем вино.

Еще мы пьем за жен законных,

что ходят в юбочках суконных

старошинельного сукна.

Их мы оденем и обуем

и мировой пожар раздуем,

чтобы на горе всем буржуям

согрелась у огня жена.

За нашу горькую победу

мы пьем с утра и до обеда

и снова — до рассвета — пьем.

Она ждала нас, как солдатка,

нам горько, но и ей не сладко.

Ну, выпили?

Ну — спать пойдем…

Когда мы вернулись с войны

Терпенье

Сталин взял бокал вина

(может быть, стаканчик коньяка),

поднял тост — и мысль его должна

сохраниться на века:

за терпенье!

Это был не просто тост

(здравицам уже пришел конец),

выпрямившись во весь рост,

великанам воздавал малец

за терпенье.

Трус хвалил героев не за честь,

а за то, что в них терпенье есть.

Вытерпели вы меня, — сказал

вождь народу. И благодарил.

Это молча слушал пьяных зал.

Ничего не говорил.

Только прокричал: «Ура!»

Вот каковская была пора.

Страстотерпцы выпили за страсть,

выпили и закусили всласть.

«Чужие люди почему-то часто…»

Чужие люди почему-то часто

Рассказывают про свое: про счастье

И про несчастье. Про фронт и про любовь.

Я так привык все это слышать, слышать!

Я так устал, что я кричу: — Потише! —

При автобиографии любой.

Все это было. Было и прошло.

Так почему ж быльем не порастает?

Так почему ж гудит и не смолкает?

И пишет мной!

Какое ремесло

У человековеда, у поэта,

У следователя, у политрука!

Я — ухо мира! Я — его рука!

Он мне диктует. Ночью до рассвета

Я не пишу — записываю. Я

Не сочиняю — излагаю были,

А опытность досрочная моя

Твердит уныло: это было, было…

Душа людская — это содержимое

Солдатского кармана, где всегда

Одно и то же: письмецо (любимая!),

Тридцатка (деньги!) и труха-руда —

Пыль неопределенного состава.

Табак? Песок? Крошеный рафинад?

Вы, кажется, не верите? Но, право,

Поройтесь же в карманах у солдат!

Не слишком ли досрочно я узнал,

Усвоил эти старческие истины?

Сегодня вновь я вглядываюсь пристально

В карман солдата, где любовь, казна,

Война и голод оставляли крохи,

Где все истерлось в бурый порошок —

И то, чем человеку

   хорошо,

И то, чем человеку

   плохо.

Мальчишки

Все спали в доме отдыха,

Весь день — с утра до вечера.

По той простой причине,

Что делать было нечего.

За всю войну впервые,

За детство в первый раз

Им делать было нечего —

Спи

   хоть день, хоть час!

Все спали в доме отдыха

Ремесленных училищ.

Все спали и не встали бы,

Хоть что бы ни случилось.

Они войну закончили

Победой над врагом,

Мальчишки из училища,

Фуражки с козырьком.

Мальчишки в форме ношеной,

Шестого срока минимум.

Они из всей истории

Учили подвиг Минина

И отдали отечеству

Не злато-серебро —

Единственное детство,

Все свое добро.

На длинных подоконниках

Цветут цветы бумажные.

По выбеленным комнатам

Проходят сестры важные.

Идут неслышной поступью.

Торжественно молчат:

Смежив глаза суровые,

Здесь,

   рядом,

     дети спят.

Послевоенный шик

Все принцессы спят на горошинах,

на горошинах,

без перин.

Но сдается город Берлин.

Из шинелей, отцами сброшенных

или братьями недоношенных,

но — еще ничего — кителей,

перешитых, перекореженных,

чтобы выглядело веселей,

создаются вон из ряду

выдающиеся наряды,

создается особый шик,

получается важная льгота

для девиц сорок пятого года,

для подросших, уже больших.

— Если пятнышко, я замою.

Длинное — обрезать легко,

лишь бы было тепло зимою,

лишь бы летом было легко…

В этот карточный и лимитный

год

   не очень богатых

     нас,

перекрашенный цвет защитный,

защити! Хоть один еще раз.

Вещи, бывшие в употреблении,

полинявшие от войны,

послужите еще раз стремлению

к красоте.

Вы должны, должны

посуществовать, потрудиться