Лошади в океане - [12]

и не было востребовано им

при жизни, —

шло старшинам.

Поэтому ночами, после боя,

старшины пили.

По должности, по званию и по

веселому характеру

я мог бы

рассчитывать на приглашение

в землянку, где происходили

старшинские пиры.

Но после боя

очень страшно

слышать то, что говорят старшины,

считая мертвецов и умножая

их цифру на сто,

потому что водки

шло по сто грамм на человека.

…До сих пор

яснее голова

на то ведро

мертвецкой водки,

которую я не распил

в старшинском

блиндажике

зимой сорок второго года.

Немецкие потери

(Рассказ)

Мне не хватало широты души,

Чтоб всех жалеть.

Я экономил жалость

Для вас, бойцы,

Для вас, карандаши,

Вы, спички-палочки (так это называлось),

Я вас жалел, а немцев не жалел,

За них душой нисколько не болел.

Я радовался цифрам их потерь:

Нулям,

   раздувшимся немецкой кровью.

Работай, смерть!

Не уставай! Потей

Рабочим потом!

Бей их на здоровье!

Круши подряд!

Но как-то в январе,

А может, в феврале, в начале марта

Сорок второго,

   утром на заре,

Под звуки переливчатого мата

Ко мне в блиндаж приводят «языка».

Он все сказал:

Какого он полка,

Фамилию,

Расположение сил,

И то, что Гитлер им выходит боком.

И то, что жинка у него с ребенком,

Сказал,

   хоть я его и не спросил.

Веселый, белобрысый, добродушный,

Голубоглаз, и строен, и высок,

Похожий на плакат про флот воздушный,

Стоял он от меня наискосок.

Солдаты говорят ему: «Спляши!»

И он плясал.

Без лести.

От души.

Солдаты говорят ему: «Сыграй!»

И вынул он гармошку из кармашка

И дунул вальс про голубой Дунай:

Такая у него была замашка.

Его кормили кашей целый день

И целый год бы не жалели каши,

Да только ночью отступили наши —

Такая получилась дребедень.

Мне — что!

Детей у немцев я крестил?

От их потерь ни холодно, ни жарко!

Мне всех — не жалко:

Одного мне жалко:

Того,

   что на гармошке

     вальс крутил.

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России,

Ее уполномочен правотой,

Чтоб излагать с достойной прямотой

Ее приказов формулы простые.

Я был политработником. Три года —

Сорок второй и два еще потом.

Политработа — трудная работа.

Работали ее таким путем:

Стою перед шеренгами неплотными,

Рассеянными час назад

   в бою,

Перед голодными, перед холодными,

Голодный и холодный.

   Так!

     Стою.

Им хлеб не выдан,

     им патрон недодано.

Который день поспать им не дают.

И я напоминаю им про родину.

Молчат. Поют. И в новый бой идут.

Все то, что в письмах им писали из дому,

Все то, что в песнях с их судьбой сплелось,

Все это снова, заново и сызнова,

Коротким словом — родина — звалось.

Я этот день,

Воспоминанье это,

Как справку

   собираюсь предъявить,

Затем,

   чтоб в новой должности — поэта —

От имени России

   говорить.

Судьба детских воздушных шаров

Если срываются с ниток шары,

то ли

от дикой июльской жары,

то ли

от качества ниток плохого,

то ли

от

   вдаль устремленья лихого, —

все они в тучах не пропадут,

даже когда в облаках пропадают,

лопнуть — не лопнут,

не вовсе растают.

Все они

к летчикам мертвым придут.

Летчикам наших воздушных флотов,

испепеленным,

сожженным,

спаленным,

детские шарики вместо цветов.

Там, в небесах, собирается пленум,

форум,

симпозиум

разных цветов.

Разных раскрасок и разных сортов.

Там получают летнабы[5] шары,

и бортрадисты,

и бортмеханики:

все, кто разбился,

все, кто без паники

переселился в иные миры.

Все получают по детскому шару,

с ниткой

оборванною

при нем:

все, кто не вышел тогда из пожара,

все, кто ушел,

полыхая огнем.

Кропотово

Кроме крыши рейхстага, брянских лесов,

севастопольской канонады,

есть фронты, не подавшие голосов.

Эти тоже выслушать надо.

Очень многие знают, где оно,

безымянное Бородино:

это — Кропотово, возле Ржева,

от дороги свернуть налево.

Там домов не более двадцати

было.

Сколько осталось — не знаю.

У советской огромной земли — в груди

то село, словно рана сквозная.

Стопроцентно выбыли политруки.

Девяносто пять — командиры.

И село (головешки да угольки)

из рук в руки переходило.

А медали за Кропотово нет? Нет,

за него не давали медали.

Я пишу, а сейчас там, конечно, рассвет

и ржаные желтые дали,

и, наверно, комбайн идет по ржи

или трактор пни корчует,

и свободно проходят все рубежи,

и не знают, не слышат, не чуют.

Кельнская яма

Нас было семьдесят тысяч пленных

В большом овраге с крутыми краями.

Лежим,

   безмолвно и дерзновенно.

Мрем с голодухи

   в Кельнской яме.

Над краем оврага утоптана площадь —

До самого края спускается криво.

Раз в день

   на площадь

     выводят лошадь,

Живую

   сталкивают с обрыва.

Пока она свергается в яму,

Пока ее делим на доли

   неравно,

Пока по конине молотим зубами, —

О бюргеры Кельна,

   да будет вам срамно!

О граждане Кельна, как же так?

Вы, трезвые, честные, где же вы были,

Когда, зеленее, чем медный пятак,

Мы в Кельнской яме

   с голоду выли?

Собрав свои последние силы,

Мы выскребли надпись на стенке отвесной,

Короткую надпись над нашей могилой —

Письмо

   солдату страны Советской.

«Товарищ боец, остановись над нами,

Над нами, над нами, над белыми костями.

Нас было семьдесят тысяч пленных,

Мы пали за родину в Кельнской яме!»

Когда в подлецы вербовать нас хотели,

Когда нам о хлебе кричали с оврага,

Когда патефоны о женщинах пели,

Партийцы шептали: «Ни шагу, ни шагу…»

Читайте надпись над нашей могилой!

Да будем достойны посмертной славы!

А если кто больше терпеть не в силах,