Лошади в океане - [10]

резь в глазах от сильного света.

РККА

Кадровую армию: Егорова,

Тухачевского и Примакова,

отступавшую спокойно, здорово,

наступавшую толково, —

я застал в июле сорок первого,

но на младшем офицерском уровне.

Кто постарше — были срублены

года за три с чем-нибудь до этого.

Кадровую армию, имевшую

гордое именованье: Красная, —

лжа не замарала и напраслина,

с кривдою и клеветою смешанные.

Помню лето первое, военное.

Помню, как спокойные военные

нас — зеленых, глупых, необстрелянных —

обучали воевать и выучили.

Помню их, железных и уверенных.

Помню тех, что всю Россию выручили.

Помню генералов, свежевышедших

из тюрьмы

   и сразу в бой идущих,

переживших Колыму и выживших,

почестей не ждущих —

ждущих смерти или же победы,

смерти для себя, победы для страны.

Помню, как сильны и как умны

были, отложившие обиды

до конца войны,

этой самой РККА сыны.

«Последнею усталостью устав…»

Последнею усталостью устав,

Предсмертным равнодушием охвачен,

Большие руки вяло распластав,

Лежит солдат.

Он мог лежать иначе,

Он мог лежать с женой в своей постели,

Он мог не рвать намокший кровью мох,

Он мог…

Да мог ли? Будто? Неужели?

Нет, он не мог.

Ему военкомат повестки слал.

С ним рядом офицеры шли, шагали.

В тылу стучал машинкой трибунал.

А если б не стучал, он мог?

Едва ли.

Он без повесток, он бы сам пошел.

И не за страх — за совесть и за почесть.

Лежит солдат — в крови лежит, в большой,

А жаловаться ни на что не хочет.

Сбрасывая силу страха

Силу тяготения земли

первыми открыли пехотинцы, —

поняли, нашли, изобрели,

а Ньютон позднее подкатился.

Как он мог, оторванный от практики,

кабинетный деятель, понять

первое из требований тактики:

что солдата надобно поднять.

Что солдат, который страхом мается,

ужасом, как будто животом,

в землю всей душой своей вжимается,

должен всей душой забыть о том.

Должен эту силу, силу страха,

ту, что силы все его берет,

сбросить, словно грязную рубаху.

Встать.

Вскричать «ура».

Шагнуть вперед.

Политрук

Словно именно я был такая-то мать,

Всех всегда посылали ко мне.

Я обязан был все до конца понимать

В этой сложной и длинной войне.

То я письма писал,

То я души спасал,

То трофеи считал,

То газеты читал.

Я военно-неграмотным был. Я не знал

В октябре сорок первого года,

Что войну я, по правилам, всю проиграл

И стоит поражение у входа.

Я не знал,

И я верил: победа придет.

И хоть шел я назад,

Но кричал я: «Вперед!»

Не умел воевать, но умел я вставать,

Отрывать гимнастерку от глины

И солдат за собой поднимать

Ради Родины и дисциплины.

Хоть ругали меня,

Но бросались за мной.

Это было

Моей персональной войной.

Так от Польши до Волги дорогой огня

Я прошел. И от Волги до Польши.

И я верил, что Сталин похож на меня,

Только лучше, умнее и больше.

Комиссаром тогда меня звали.

Попом

Не тогда меня звали,

А звали потом.

Немка

Ложка, кружка и одеяло.

Только это в открытке стояло.

— Не хочу. На вокзал не пойду

с одеялом, ложкой и кружкой.

Эти вещи вещают беду

и грозят большой заварушкой.

Наведу им тень на плетень.

Не пойду. — Так сказала в тот день

в октябре сорок первого года

дочь какого-то шваба иль гота,

в просторечии немка; она

подлежала тогда выселенью.

Все немецкое населенье

выселялось. Что делать, война.

Поначалу все же собрав

одеяло, ложку и кружку,

оросив слезами подушку,

все возможности перебрав:

— Не пойду! (с немецким упрямством)

Пусть меня волокут тягачом!

Никуда! Никогда! Нипочем!

Между тем, надежно упрятан

в клубы дыма,

   Казанский вокзал

как насос высасывал лишних

из Москвы и окраин ближних,

потому что кто-то сказал,

потому что кто-то велел.

Это все исполнялось прытко.

И у каждого немца белел

желтоватый квадрат открытки.

А в открытке три слова стояло:

ложка, кружка и одеяло.

Но, застлав одеялом кровать,

ложку с кружкой упрятав в буфете,

порешила не открывать

никому ни за что на свете

немка, смелая баба была.

Что ж вы думаете? Не открыла,

не ходила, не говорила,

не шумела, свету не жгла,

не храпела, печь не топила.

Люди думали — умерла.

— В этом городе я родилась,

в этом городе я и подохну:

стихну, онемею, оглохну,

не найдет меня местная власть.

Как с подножки, спрыгнув с судьбы,

зиму всю перезимовала,

летом собирала грибы,

барахло на толчке продавала

и углы в квартире сдавала.

Между прочим, и мне.

Дабы

в этой были не усумнились,

за портретом мужским хранились

документы. Меж них желтел

той открытки прямоугольник.

Я его в руках повертел:

об угонах и о погонях ничего.

Три слова стояло:

ложка, кружка и одеяло.

Казахи под Можайском

С непривычки трудно на фронте,

А казаху трудно вдвойне:

С непривычки ко взводу, к роте,

К танку, к пушке, ко всей войне.

Шли машины, теснились моторы,

А казахи знали просторы,

И отары, и тишь, и степь.

А война полыхала домной,

Грохотала, как цех огромный,

Била, как железная цепь.

Но врожденное чувство чести

Удержало казахов на месте.

В Подмосковье в большую пургу

Не сдавали рубеж врагу.

Постепенно привыкли к стали,

К громыханию и к огню.

Пастухи металлистами стали.

Становились семь раз на дню.

Постепенно привыкли к грохоту

Просоводы и чабаны.

Приросли к океанскому рокоту

Той Великой и Громкой войны.

Механизмы ее освоили

Степные, южные воины,

А достоинство и джигитство

Принесли в снега и леса,

Где тогда громыхала битва,

Огнедышащая полоса.

Высвобождение

За маленькие подвиги даются