Лошади в океане - [11]

медали небольшой величины.

В ушах моих разрывы отдаются.

Глаза мои пургой заметены.

Я кашу съел. Была большая миска.

Я водки выпил. Мало: сотню грамм.

Кругом зима. Шоссе идет до Минска.

Лежу и слушаю вороний грай.

Здесь, в зоне автоматного огня,

когда до немца метров сто осталось,

выкапывает из меня усталость,

выскакивает робость из меня.

Высвобождает фронт от всех забот,

выталкивает маленькие беды.

Лежу в снегу, как маленький завод,

производящий скорую победу.

Теперь сниму и выколочу валенки,

поставлю к печке и часок сосну.

И будет сниться только про войну.

Сегодняшний окончен подвиг маленький.

Ранен

Словно хлопнули по плечу

Стопудовой горячей лапой.

Я внезапно наземь лечу,

Неожиданно тихий, слабый.

Убегает стрелковая цепь,

Словно солнце уходит на запад.

Остается сожженная степь,

Я

   и крови горячей запах.

Я снимаю с себя наган —

На боку носить не сумею.

И ремень, как большой гайтан,

Одеваю себе на шею!

И — от солнца ползу на восток,

Приминая степные травы.

А за мной ползет кровавый

След.

   Дымящийся и густой.

В этот раз, в этот первый раз

Я еще уползу к востоку

От германцев, от высших рас.

Буду пить в лазарете настойку,

Буду сводку читать, буду есть

Суп-бульон, с петрушкой для запаха.

Буду думать про долг, про честь.

Я еще доползу до запада.

Лес за госпиталем

Я был ходячим. Мне было лучше,

чем лежачим. Мне было проще.

Я обходил огромные лужи.

Я уходил в соседнюю рощу.

Больничное здание белело

в проемах промежду белых берез.

Плечо загипсованное болело.

Я его осторожно нес.

Я был ходячим. Осколок мины

моей походки пронесся мимо,

но заливающе горячо

другой осколок, ударил в плечо,

Но я об этом не вспоминал.

Я это на послевойны откладывал,

а просто шел и цветы сминал,

и ветки рвал, и потом обгладывал.

От обеда и до обхода

было с лишком четыре часа.

Мужайся, — шептал я себе, — пехота.

И шел, поглядывая в небеса.

Осенний лес всегда просторней,

чем летний лес и зимний лес.

Усердно спотыкаясь о корни,

я и самую чащу его залез.

Сквозь ветви и сучья синело небо.

А что я знал о небесах?

А до войны я ни разу не был

в осеннем лесу и в иных лесах.

Война горожанам дарила щедро

землю — раздолья, угодья, недра,

невиданные доселе леса

и птичьи неслыханные голоса.

Торжественно было, светло и славно.

И сквозь торжественность и тишину

я шел и разрабатывал планы,

как лучше выиграть эту войну.

Самая военная птица

Горожане,

   только воробьев

знавшие

   из всей орнитологии,

слышали внезапно соловьев

трели,

   то крутые, то отлогие.

Потому — война была.

   Дрожанье

песни,

   пере-пере-перелив

слышали внезапно горожане,

полземли под щели перерыв.

И военной птицей стал не сокол

и не черный ворон,

   не орел —

соловей,

   который трели цокал

и колена вел.

Вел,

   и слушали его живые,

и к погибшим

   залетал во сны.

Заглушив оркестры духовые,

стал он

   главной музыкой

     войны.

Госпиталь

Еще скребут по сердцу «мессера»,

Еще

   вот здесь

     безумствуют стрелки,

Еще в ушах работает «ура»,

Русское «ура-рарара-рарара!» —

На двадцать

   слогов

     строки.

Здесь

   ставший клубом

     бывший сельский храм —

Лежим

   под диаграммами труда,

Но прелым богом пахнет по углам —

Попа бы деревенского сюда!

Крепка анафема, хоть вера не тверда.

Попишку бы лядащего сюда!

Какие фрески светятся в углу!

Здесь рай поет!

  Здесь

   ад

     ревмя

       ревет!

На глиняном истоптанном полу

Лежит диавол,

   раненный в живот.

Под фресками в нетопленом углу

Лежит подбитый унтер на полу.

Напротив,

на приземистом топчане,

Кончается молоденький комбат.

На гимнастерке ордена горят.

Он. Нарушает. Молчанье.

Кричит!

(Шепотом — как мертвые кричат.)

Он требует, как офицер, как русский,

Как человек, чтоб в этот крайний час

Зеленый,

   рыжий,

     ржавый

       унтер прусский

Не помирал меж нас!

Он гладит, гладит, гладит ордена,

Оглаживает,

   гладит гимнастерку

И плачет,

   плачет,

     плачет

       горько,

Что эта просьба не соблюдена.

А в двух шагах, в нетопленом углу,

Лежит подбитый унтер на полу.

И санитар его, покорного,

Уносит прочь, в какой-то дальний зал,

Чтоб он

   своею смертью черной

Комбата светлой смерти

   не смущал.

И снова ниспадает тишина.

И новобранца

   наставляют

     воины:

— Так вот оно,

   какая

     здесь

       война!

Тебе, видать,

   не нравится

     она —

Попробуй

   перевоевать

     по-своему!

Четвертый анекдот

За три факта, за три анекдота

вынут пулеметчика из дота,

вытащат, рассудят и засудят.

Это было, это есть и будет.

За три анекдота, за три факта

с примененьем разума и такта,

с примененьем чувства и закона

уберут его из батальона.

За три анекдота, факта за три

никогда ему не видеть завтра.

Он теперь не сеет и не пашет,

анекдот четвертый не расскажет.

Я когда-то думал все уладить,

целый мир облагородить,

трибуналы навсегда отвадить

за три факта человека гробить.

Я теперь мечтаю, как о пире

духа,

   чтобы меньше убивали.

Чтобы не за три, а за четыре

анекдота

   со свету сживали.

Ведро мертвецкой водки

…Паек и водка.

Водки полагалось

сто грамм на человека.

Итак, паек и водка

выписывались старшине

на списочный состав,

на всех, кто жил и потому нуждался

в пайке и водке

для жизни и для боя.

Всем хотелось съесть

положенный паек

и выпить

положенную водку

до боя,

хотя старшины

распространяли слух,

что при раненьи

в живот

умрет скорее тот, кто съел паек.

Все то, что причиталось мертвецу